Ну вот ни капельки не удивлен.

Его последним заданием на тот день было отвезти домой Патрицию. Почему он? Почему только ее? Слоновски не задавал вопросов, знал, что скоро ему все объяснят. Пришел в комнату, в которой, завернувшись в одеяло, сидела девушка, велел спуститься в гараж.

А сам задержался.

Кое-что Грег желал узнать немедленно.

Он отыскал Щеглова и коротко спросил:

— Ты бы взорвал?

В ответе не сомневался.

— Да.

А потому ударил Мишеньку еще до того, как тот закрыл рот. Ударил не очень сильно, но чувствительно. Ударил не потому, что хотел завязать драку, а потому что должен был ударить. Потому что сам хотел решать, когда, как и за что умереть.

Щеглов все понял. Потер скулу, на которой стремительно набухал синяк, и усмехнулся:

— Любой ценой, Грег, любой ценой.

Впервые Олово пришел в себя в вертолете. Раскрыл невидящие глаза, простонал что-то и вновь провалился в забытье.

Когда очнулся в следующий раз, то понял, что лежит на диване. Не на больничной койке в палате, а на обычном кожаном диване. Лежит, пачкая кровью дорогую обивку. Неподалеку, как раз в поле зрения Олово, находилось большое, в человеческий рост, зеркало в старинной бронзовой раме, возле которого стоял Кауфман.

Увидев, что раненый пришел в себя, Максимилиан усмехнулся и направился к дивану.

В голове Олово было ясно-ясно. И каждая деталька: пуговица на рубашке Кауфмана, бронзовые завитушки рамы, решетка вентиляции, горящие на настенном мониторе диоды, каждая мелочь — отчетливо. Олово понял, что умирает.

— Будет больно, — предупредил Макс и принялся стягивать перчатки.

— Я-а хочу покоя, — прошептал слуга.

— Покоя во тьме?