Город пребывал в весьма странном положении – боевые действия в полном смысле слова не велись, но и нормальной жизнь на улицах тоже назвать было нельзя. Мир и война сосуществовали одновременно, иногда на расстоянии нескольких шагов. Зоя могла находиться где угодно. Лев захватил с собой две фотографии, на одной из которых была Зоя: это был семейный портрет, сделанный совсем недавно. На нем она выглядела несчастной и подавленной, позеленевшей от ненависти. Второй же снимок был сделан в момент ареста Фраерши. Правда, бывшая жена священника изменилась практически до неузнаваемости. Карой показывал их прохожим, и никто не отказал в помощи. Без сомнения, многие семьи занимались тем же самым, разыскивая пропавших родственников. Но люди возвращали им обе фотографии, с извиняющимся видом пожимая плечами.

Вскоре они оказались на узкой улочке, которую беспорядки обошли стороной. Утро уже давно вступило в свои права, и здесь работало небольшое кафе. Посетители потягивали кофе с таким видом, словно вокруг не происходило ничего необычного. Единственным свидетельством того, что привычное течение повседневной жизни все-таки нарушено, стала груда листовок в сточной канаве. Лев наклонился и поднял тонкий листок бумаги, отряхнув его от грязи. Сверху красовалась эмблема – православное распятие. Ниже шел текст, написанный по-венгерски, но он узнал имя: Никита Сергеевич Хрущев. Это была работа Фраерши. Обрадовавшись тому, что предположение о ее присутствии в городе подтвердилось, он показал листовку Карою.

А тот застыл столбом, глядя куда-то вдаль. Лев проследил за его взглядом до конца улицы, которая выходила на небольшую площадь. На ней высилось одно-единственное дерево, начисто лишенное листьев. Солнце заливало площадь ярким светом, тогда как они стояли в тени. Когда глаза его привыкли к контрастному освещению, Лев зацепился взглядом за ствол дерева. Почему-то ему показалось, что тот раскачивается.

Карой сорвался с места и побежал. Лев и Раиса бросились за ним вдогонку, чем привлекли внимание завсегдатаев кафе. Добежав до конца улицы и оказавшись на краю круга солнечного света, они остановились. С самой толстой ветки дерева головой вниз свисало тело мужчины. Лодыжки его были связаны веревочной петлей, а руки свободно раскачивались на ветру, подобно зловещему колдовскому маятнику. Под телом был разведен костер. Волосы на голове сгорели, кожа обуглилась, и распознать черты лица было уже невозможно. Он был раздет до пояса, и то, что на нем оставили брюки, выглядело актом целомудрия, несовместимым с чудовищной жестокостью убийства. Огонь обжег ему плечи и грудь. Судя по нетронутой коже, он был еще очень молод. Его одежда – китель, рубашка и кепи – лежали в костре и превратились в пепел. Его сожгли на огне, разведенном из его собственной формы. Лев вдруг отчетливо услышал голос Фраерши, словно она шептала ему на ухо: «То же самое они сделают и с тобой».