— Ну что она за человек? Такая же, как её покойный папа? Или всё-таки можно с ней договориться? — голос его звучал теперь вполне спокойно.

— Пётр Борисович, я уже все сказал вам. Работать она будет, в этом я уверен. Она помешана на своей биологии, много знает о Свешникове, интересуется им. Она не упустит возможности исследовать препарат.

— Хорошо. Глаз с неё не спускай.

— Боитесь, сбежит? — усмехнулся Зубов.

— Нет. Я боюсь, Ваня, что мы в своих поисках не одиноки.

— Пётр Борисович, бросьте, вряд ли её перекупят.

— Вань, её убить могут.

— Да вы что! Прямо здесь?

— В Зюльте. Но не сейчас. Позже.

— Кто?

— Ты меня спрашиваешь? Ищи, думай!

Зубов сел за столик, заказал себе и Соне по стакану свежего ананасового сока. Он догадывался, что Кольт позвонил ему после очередного разговора с Агапкиным. Старик опять завёл его, заразил своими бреднями. Ничего, кроме паранойи, Иван в этих подозрениях не видел.

Если бы за препаратом шла серьёзная охота, это было бы известно. Зубов уже давно искал и думал. Он самым внимательным образом все изучил и знал точно: сегодня никто, кроме Петра Борисовича, тайной открытия Свешникова не интересуется. Конечно, возможны какие-то дошлые, настырные одиночки, но их вряд ли стоит опасаться, тем более здесь, в Германии.

Иван был уверен: Дмитрий Лукьянов умер собственной смертью. И уверенность эта держалась прежде всего на результатах вскрытия, с которыми он, человек дотошный, не поленился ознакомиться.

Медленно потягивая через трубочку густой сок и дожидаясь, когда появится Соня, он вдруг подумал, что уже все на свете видел, ко всему привык, давно утратил счастливую способность удивляться и радоваться простым мелочам. А может, у него вообще никогда такой способности не было? Не дано, от рождения.

Зубову стало грустно. Он вспомнил свои первые поездки на Запад, ещё в советские времена. Даже ему, человеку не рядовому, номенклатурному, становилось не по себе от резких контрастов между загнивающим Западом и процветающим социализмом.

— Они загнивают, но пахнут изумительно, а мы воняем, — сказал однажды его сослуживец, сидя в таком вот вокзальном кафе, то ли в Женеве, то ли в Париже, в начале восьмидесятых, — семнадцатый год отбросил нас назад, веков на пять, во времена глухого грязного феодализма.

Никто не мог их слышать. Сослуживец сказал это Ивану на ухо, обдавая добротным коньячным перегаром. Оставшуюся драгоценную заграничную неделю молодой капитан КГБ Зубов мучился одним вопросом: надо настучать на сослуживца или нет? Пьяный шёпот мог быть не случайным трёпом, а продуманной провокацией.