Агапкин принялся готовить микстуру.

– Надежда Константиновна, умоляю, успокойтесь, – тупо повторял Бонч, морщился и ломал одну за другой сушки влажными, дрожащими руками.

– Расстрелять без суда революционерку, каторжанку! И не похоронить по-человечески, облить бензином, сжечь в бочке, прямо тут, на территории Кремля! Товарищ Мальков на пару с пьяницей Демьяном, два палача. Этого даже царские сатрапы себе не позволяли! Немыслимо! Какой стыд, какое безобразие!

– Но она ранила Ильича, она хотела убить его, – мямлил Бонч и конфузливо прятал глаза.

– Глупость полнейшая! Фаня стреляла в Ильича! Она инвалид, тяжело больной, беспомощный человек! Я должна поговорить с Володей! Это все Яков, я уверена, он приказал учинить эту чудовищную расправу по собственной инициативе, Володя ничего не знает, он бы ни за что не позволил! Даже если ее подозревают, что само по себе абсурд, все равно должно же быть какое-то следствие!

Бонч покосился на Федора и прошептал:

– Сделайте что-нибудь, угомоните ее!

Федор почти силой усадил Крупскую в кресло, влил ей в рот микстуру, подвинул стул, сел напротив и спокойно спросил:

– Надежда Константиновна, разве эта женщина инвалид?

Крупская громко высморкалась и уставилась на Агапкина мокрыми красными глазами.

– Федор, как будто вы ничего не знаете!

– Я знаю, что Владимир Ильич ранен и стреляла в него женщина, которую зовут Фанни Каплан.

– Фейга. Дора Ройдман. Впрочем, даже имени своего она точно назвать не может, не помнит, когда и где родилась. Маша Спиридонова сидела с ней в Акатуе. Летом семнадцатого они вместе вернулись с каторги, Фанни отправили в крымский санаторий, там работал Дмитрий, брат Владимира Ильича, он ведь доктор, ваш коллега. Так вот, он рассказывал о ней как о несчастнейшем существе. Совсем девочкой она попала на каторгу, с контузией, с тяжелым ранением головы, и стала слепнуть. Дмитрий пытался помочь ей, отправил в Харьков, чтобы там сделали операцию.

– Вот, операция помогла, слепая прозрела, – произнес Бонч с нервным смешком.

– Перестаньте! Как вам не стыдно? – прикрикнула на него Крупская и опять зарыдала.

– Федор, ну, сделайте же что-нибудь! – повторил Бонч, ломая пальцы вместо сушек.

– Владимир Дмитриевич, она уже выпила лекарство, она скоро успокоится. Простите, мне пора, меня ждут.

У него больше не было сил. Ему хотелось поскорее уйти из этой столовой, из этой квартиры, остаться одному. Путь предстоял долгий, несколько часов, мимо тихого ночного леса, мимо пустых полей, болот, брошенных деревень. Но в темноте не видно ужаса разорения, автомобиль мчится, подпрыгивает на ухабах, свежий влажный ветер ранней осени бьет в лицо.