— А потому как зверь он, палач распроклятый.

— Вы о ком говорите?

— Известно, о ком — о Лаврушке.

— А я не о Лаврушке спрашиваю, а о том, кто его убил.

— Я и говорю, кто? Кабы я своими глазами не видела...

— Что вы видели?

— Как он петли затягивал, табуретку ногой вышибал.

— Вы опять о Чубасове?

— А о ком же еще? Что Лаврушка, что немцы — из одной кучи золото. Вы Авдотью Клушину спросите. Пусть расскажет, как ее сапогами топтали, всю нутренность отбили. Еще Настю Мигунову, про ее сироток запишите. И Фросю Куликову. И Пашу Мартыниху. И Ефросинью Судареву. Почитай, в каждой избе память осталась.

Нюшка Савельева, единственная, кого свидетели охотно называли по имени, бойкая ясноглазая девушка лет восемнадцати, говорила с пулеметной скоростью.

— Мне в его сторону и смотреть-то было противно. Я когда и на улице видела — отворачивалась. Отвернусь, плюну, и все. Это надо же! Сам вешал и сам приехал! И где у него совесть была? Своими руками убила бы его, палача проклятого! Ей-богу, не вру, убила бы.

— Где вы находились, когда произошло убийство?

— У продмага была, от Фроськи шла, мы с ней в хоре поем. Вы нашего хора не слыхали? Такого и в Лихове нет.

— Кого вы видели у скамейки, на которой сидели Чубасов и Зубаркин?

— Какой еще Зубаркин?

— Тимофей Зубаркин.

— Это Тимоха-то? А он разве Зубаркин?

— Я вас спрашиваю, кого вы видели у скамьи, кроме Чубасова и Зубаркина?

— Никого не видела.