— Чего хуже! Болтают, как малые дети: сегодня одно, завтра другое.

Кожарин любовался Сударевым как человек, непричастный к разговору.

— Хотите — верьте, хотите — нет, — продолжал Сударев,— все, как один, скажут: глупость все это, не было его.

— Теперь это трудно будет говорить. Кто в глаза Кожарину скажет, что он лжет? С чего бы ему врать? Он понял, что суд нужен и неизбежен. Поймут и другие. И вы поймете.

Сударев, словно вдруг обессилев, опустился на стул.

— Не за что его судить, — сказал он устало.

— Может быть, и не за что. Но без суда этого не решить.

Уставясь в половицы, Сударев глубоко затягивался и мотал головой, будто вел трудную беседу с самим собой.

— Как же теперь с ним? — спросил он, ткнув сиротливо торчавшим большим пальцем в сторону Кожарина.

— Может идти.

Кожарин встал и выжидательно посмотрел на Колесникова.

— А этой... расписки не возьмете?

— Не нужно, вы и так никуда не сбежите. А понадобитесь, вызову.

— Правильно! — обрадовался Сударев. — Чего бумагу переводить. Пошли, пошли.

Подталкивая Кожарина в спину, Сударев выпроводил его на крыльцо.

17

17

С признанием Кожарина все изменилось. Как и предполагал Колесников, Кожарина слишком уважали в Алферовке, чтобы выставить его лжецом в глазах следователя. Пришлось прибегнуть только к одной очной ставке.

Нюшка Савельева, которой Кожарин сам задавал вопросы, сам напомнил, как поздоровался с ней у продмага в роковой час, расплакалась и сквозь слезы проронила: «Ну видела, видела...»