Пламя непрерывно меняло форму и направление: то опускалось к земле, будто изнемогало, то снова со свистом и шипеньем лезло вверх, скрывая от людей шар июльского ярого солнца.

Милоградов близоруко щурился, пытаясь понять, кончается ли пожар? На лице кладовщика, испачканном сажей, застыло выражение тревоги и недоумения.

— Экая беда! — бормотал Милоградов, в десятый раз обшаривая свои карманы и по привычке пытаясь найти очки. — Горит, как в аду.

Ирушкин покосился на кладовщика и сказал, усмехаясь:

— Бензол, он, того-самого, всегда горит, подпали только.

Маленький сухонький старичок, нос крючком, борода клочком, промолвил примирительно:

— Может, и не жег никто. Чего зря гадать?

Ирушкин сузил и без того узкие глаза, облизал сухие потрескавшиеся губы:

— Ты, Порфирий, думай путем, а не мели. Не сам себя бензол спалил.

Порфирий Карасик захватил бороденку в горсть, вздохнул:

— А кому ж это надо было?

— Кому-нибудь да в пользу, — значительно отозвался Ирушкин. — Пожар, он, того-самого, всякий грех сожгет.

— Не выдумывай ты, ради Христа, — вмешался в разговор Белуджев, и на его крепком и загорелом, как обожженный кирпич, лице на секунду промелькнула досада.

Карасик с сожалением оглядел свой выходной костюм, весь в черных пятнах и подтеках, похлопал себя по карманам и удивился:

— А водку я потерял…

Ирушкин спросил, не отрывая глаз от огня:

— Ты где был, когда бог разум раздавал?

— А что такое? — беззлобно откликнулся Карасик. — Там, где и ты, в зыбке.

— То-то, что в зыбке. Тут, может, на мильон сгорело, а ты — водка. Думать надо.

Все замолчали.