Светлый фон
Вскочил на ноги Эдип и бросился прочь. Скрылся он во тьме и не увидел, как Аполлон рыдает, уронив голову на ослабевшие руки.

Проклятый дар!

Проклятый дар!

– Я не хочу ему зла! – шептал он, и тень, вставшая за его спиной, не видимая ему, ласково гладила его, утешая. – Не желаю…

– Я не хочу ему зла! – шептал он, и тень, вставшая за его спиной, не видимая ему, ласково гладила его, утешая. – Не желаю…

Но ворота уже открылись. И яд его слов уже проник в уши молодого царевича. Вихрем ворвался он во дворец, упал к ногам Полиба, взмолившись:

Но ворота уже открылись. И яд его слов уже проник в уши молодого царевича. Вихрем ворвался он во дворец, упал к ногам Полиба, взмолившись:

– Скажи, отец, правду! Ты ведь отец мне? Ты?! И мать – та мать, которую я знаю, родила меня?

– Скажи, отец, правду! Ты ведь отец мне? Ты?! И мать – та мать, которую я знаю, родила меня?

– Конечно, – ответила мать, обнимая того, кого она называла сыном. – Как же иначе?

– Конечно, – ответила мать, обнимая того, кого она называла сыном. – Как же иначе?

– Как иначе? – Полиба взглянул на жену, соглашаясь, что надобно молчать.

– Как иначе? – Полиба взглянул на жену, соглашаясь, что надобно молчать.

Он и сам уже забыл тот день, когда пьяненький пастух принес во дворец младенца, а тут вдруг вспомнил и испугался.

Он и сам уже забыл тот день, когда пьяненький пастух принес во дворец младенца, а тут вдруг вспомнил и испугался.

– Поклянись! – потребовал Эдип.

– Поклянись! – потребовал Эдип.

– Клянусь. Наш ты сын. И – лишь наш.

– Клянусь. Наш ты сын. И – лишь наш.

Успокоенный, уснул Эдип. Но во сне увидел он незнакомца, назвавшегося Аполлоном, горькую его усмешку, и взгляд – строгий.