Небо прояснялось. Оно уняло дожди и выкатило затертый кругляш солнца. Женщины торопились. Они тащили ветки и камни, устилали плотным слоем. Копали руками землю и, набирая в подол, спешили высыпать, укрыть все, самые крохотные дыры.
Небо прояснялось. Оно уняло дожди и выкатило затертый кругляш солнца. Женщины торопились. Они тащили ветки и камни, устилали плотным слоем. Копали руками землю и, набирая в подол, спешили высыпать, укрыть все, самые крохотные дыры.
Работали молча и не глядя друг на друга.
Работали молча и не глядя друг на друга.
И лишь на берегу, где ждали лодки, Кертту взяла Лахью за руку, сжала легонько, будто говоря, что теперь-то все будет ладно. Очнется Ойва. И Вешко перестанет сторониться жены. Дождь уйдет. Зверь вернется в леса, а рыба – в озеро. Будет долгою жизнь.
И лишь на берегу, где ждали лодки, Кертту взяла Лахью за руку, сжала легонько, будто говоря, что теперь-то все будет ладно. Очнется Ойва. И Вешко перестанет сторониться жены. Дождь уйдет. Зверь вернется в леса, а рыба – в озеро. Будет долгою жизнь.
Калма-смерть вновь заперта.
Калма-смерть вновь заперта.
Смывая озерной водой грязь с тела, Лахья улыбалась. Суома тоже улыбалась – темноте. И та отвечала улыбкой.
Смывая озерной водой грязь с тела, Лахья улыбалась. Суома тоже улыбалась – темноте. И та отвечала улыбкой.
– И что теперь? – шептала она, окутывая ледяными покрывалами. – Еще жалеешь их?
– И что теперь? – шептала она, окутывая ледяными покрывалами. – Еще жалеешь их?
– Мне страшно.
– Мне страшно.
– Не бойся. Смерть не может умереть.
– Не бойся. Смерть не может умереть.
– Я – не ты.
– Я – не ты.
– Пока. Но будешь.
– Пока. Но будешь.