– Опять мы с тобой попали в передрягу, – пробормотал Коттон.

– По крайней мере, никто не узнает, что ты устроил пожар в одной из величайших археологических достопримечательностей всех времен и народов.

Он открыл глаза:

– Умники никому не нравятся.

Кассиопея улыбнулась:

– Ты полагаешь, эта камера прослушивается?

– Надеюсь. Эй, кто меня слышит, я проголодался! Принесите нам поесть.

Его глаза снова закрылись. Любопытно, он был единственным мужчиной, в чьем присутствии Кассиопее становилось неуютно, – от чего она, как это ни странно, чувствовала себя уютно. Ей не надо было ничего ему доказывать, он ни в чем не соперничал с ней. Просто оставаясь самим собой. И ей это очень нравилось.

– Хороший ход ты придумал с прожекторами, – заметила Кассиопея.

Коттон пожал плечами:

– У меня из головы не выходил парк Тиволи. Я видел там несколько раз огнедышащего факира. Однажды мы с ним разговорились, и он открыл мне, что во всех своих фокусах использует минеральное масло. Конечно, ему не приходилось поджигать слой масла, разлитого поверх ртути.

– Воздух в гробнице еще долго будет отравленным.

– Какое это имеет значение? Никто ничего не узнает. Или гробницу обчистил Пау Вень, или она уже была обчищена к тому времени, как он в нее впервые попал. В любом случае китайское правительство не захочет никого туда пускать. А нам с тобой несказанно повезло: мы оказались зажаты между двумя политическими гигантами, ведущими между собой втихую гражданскую войну.

Кассиопея знала Коттона даже лучше, чем знал себя он сам. Она поняла, что его мозг лихорадочно работает.

– В чем дело?

Он снова открыл глаза, и на этот раз Кассиопея увидела в них веселые искорки.

– А кто так говорит?

– Я говорю.

– Почему ты меня поцеловала?

Она чувствовала, что Коттон хочет уйти от ответа.