– Не делайте мне больно! Помогите! Мама, мамочка!

Рыдал, бился, пытался царапать – сначала санитара, потом себя.

А в голове, будто метроном, стучало: «Я не убивал! Не убивал! Не убивал!»

И повторяло, монотонно, навязчиво – до тех пор, пока после укола он не провалился в тяжелую мглу.

* * *

Михаил проспал почти сутки и на следующее утро проснулся совсем разбитым. В голове туман. А еще – дикий страх. Что-то случилось вчера. Что-то очень плохое случи…

Он рывком сел на постели. Пробормотал: «Я убил свою дочь».

Нет. Даже если он псих, тяжелый, неизлечимый, подобное все равно невозможно.

В голове шумело, руки дрожали. Вчерашнее лекарство его оглушило, притупило боль. Однако воспоминаний не стерло. И мозаика продолжала складываться – все быстрее, все отчетливее… Он чувствовал себя реставратором. В его мастерской – картина. Нужно установить ее подлинного автора. И вот он снимает с нее век за веком, слой за слоем, пока не проступает самое первое, истинное изображение.

Его девочки пошли в Большой театр и оттуда не вернулись. Похититель позвонил ему той же ночью. Михаил и голос вспомнил: глумливый, женственный. Прибаутки, хиханьки. И требование: пять миллионов долларов.

Севка – его друг и партнер по бизнесу – уговаривал идти в полицию. Или своими силами разбираться.

Перечислял тех, кто мог похитить. Убеждал: если платишь, заложников все равно убивают. Чтобы свидетелей не оставлять.

Но Михаил его не послушал. Поступил по-своему. И ошибся.

А дальше случилось нечто нелепое, странное.

Томский никак не мог вспомнить. В отчаянии со всей силы укусил себя за руку. Потекла кровь.

– Придурок, – проговорил сосед по койке.

Михаил отвернулся от него, начал вытирать руку о грязную простыню – и вдруг мысль пришла.

Он не просто так отправился в заброшенную деревню с убийственным названием «Веселое».

Ему прислали координаты места, где находились жена и дочь. Но зачем, если его близкие все равно были мертвы?!

И еще: охотничья «Беретта». По виду очень похожая на ту, что у него недавно украли из квартиры.