Настя не колебалась ни секунды:

– Суд, суд, Мишенька! Хотя тебя и признали невменяемым, суд все равно был. И я там присутствовала. Из любопытства. На закрытый процесс тоже можно пробраться.

Михаил чувствовал, что задыхается:

– И кто… кто против меня… свидетельствовал?

– Во-первых, нянька, – пожала плечами Настя. – Галина какая-то, не помню. Деревенский такой говорок.

– Нянька, нянька… – Он судорожно вспоминал. – Ну да. Галина Георгиевна. Жила у нас. Знаешь, как плакала, когда девочки пропали… От телефона не отходила… мы с ней все ждали, что нам позвонят… позвонят… ну, эти…

Просветленно взглянул на Настю:

– Я вспомнил! За Нину с Леночкой требовали выкуп. Пять миллионов. И я собрал эти деньги. И отнес в ячейку, на вокзал!

– Миш, – разочарованно вздохнула Настя. – Ну хватит цирка-то уже! И каяться поздно. Убил. Уже случилось. Довели. Или случайно. Что теперь поделаешь.

Он хотел крикнуть ей резкое. Но вместо этого – никак от себя не ожидал – вдруг заплакал. Бурно, навзрыд. Словно младенец.

Санитар немедленно подскочил, поднял его с земли – легко, словно пушинку. Поволок в корпус.

Настя осталась в парке. Михаил пытался упираться, насколько это было возможно в дюжих лапищах санитара. Вопил:

– Настя! Не уходи! Не бросай меня!

С ужасом понимал: он не может остановить поток слез. И ноги сами собой топают, как у ребенка в истерике. И даже речь непонятным образом превратилась в картавую:

– Не бласай, не бласай! Позалуста!

Константин-какой-то (Миша снова забыл его отчество) уже бежал навстречу, на ходу отдавал указания медбрату:

– Укол готовь, быстро!

– Нет, нет! Не колите! Позалуста! Я боюсь!

Причем мозг – очень здраво, очень трезво – осознавал: «Дьявол, что за бред я несу! Почему я не могу сказать нормально: «Хватит меня закалывать! Я здоров! Я почти все вспомнил! Сам!»

Но язык не повиновался, продолжал нести чушь: