Папа бил старшего.

Что еще он с ним делал?

Кевину стало жутко, и он заговорил громче:

— Папа бывал жесток с братом?

Мать не ответила. Сначала Кевин решил, что она положила трубку, но фоном звучали голоса — наверное, переговаривались медсестры. Кевин, не отдавая себе отчета, прибавил скорость и проскочил указатель с ограничением в пятьдесят километров в час на скорости в восемьдесят. Мать ответила, только когда Кевин перестал ощущать сцепление с дорогой.

— Никто ни с кем не бывал жесток.

Кевин выжал сцепление, машину немного повело вправо, но потом шасси повернулись, как надо, сцепление восстановилось, и Кевин сбавил скорость.

— Пока, Кевин… — Мать положила трубку.

Кевин въехал в Скутшер. Он катил по узким дорогам между низеньких домов, но мысли его были не здесь. Он, пятилетний, сидит у отца на коленях, сжимая в руках “Донки Конга-младшего” — приставку “Game & Watch”, унаследованную после брата.

Всего через неделю он играл гораздо лучше отца, который винил свои неповоротливые руки с шершавой, в трещинах, коже. Руки он испортил, когда подростком ловил селедку в Онгерманланде.

Когда Кевин парковался возле “Ведьмина котла”, позвонил Лассе и в двух словах изложил биографию Блумстранда.

— Десять лет назад проходил по делу об изнасиловании тринадцатилетнего мальчика. Расследование закрыли, но это звоночек. К тому же его дважды арестовывали за распространение пиратских копий фильмов, включая порнографию. Это тоже звоночек, даже при том, что, насколько я знаю, детской порнографии там не было.

После этого разговора Кевин убедился в том, как прав был Луве Мартинсон насчет Ульфа Блумстранда.

Сегодня хрупкость Луве не бросалась в глаза, и Кевин спрашивал себя, не принял ли он силу за слабость.

Луве достал письмо, которое прислали ему Нова и Мерси, и стал пересказывать содержание. Кевин тем временем просматривал письмо.

Я все втыкала осколок ему в горло, втыкала до тех пор, пока не порвались сухожилия.