Виктория, разумеется, морщила нос, глядя на меня, потому что я носила только брюки и сапоги и бо́льшую часть времени проводила на лошади. Однажды она сказала мне: «Ты стала настоящей сельчанкой!»
Стала? Я всегда ею была. Я срослась с землей здесь, в Уэстхилле, с его лесами, горами, болотами, с холодными ветрами, с животными. Я так и не смогла почувствовать себя в Лондоне как дома, хотя меня туда так тянуло, когда мне было семнадцать лет… Но, будучи молодыми, мы часто не понимаем, к чему действительно лежит наше сердце. Мы не знаем покоя, боясь что-то пропустить, и хотя перед нами вся наша жизнь, думаем, что время, как песок, уходит сквозь пальцы. Мы боимся никогда не сделать того, что не сделаем сейчас.
Я, по крайней мере, могу сказать, что пользовалась своей молодостью; правда, вопрос в том, всегда ли разумно и осмысленно я это делала. Во всяком случае, я никогда ни от чего не уклонялась и была там, где происходили какие-то события. Я выходила на демонстрации с суфражетками и сидела с ними в тюрьме. У меня была связь с мужчиной, который впоследствии покончил жизнь самоубийством. Меня не принимали в хорошем обществе, и я жила в ужасной нищете. Я была во Франции и пыталась помочь солдатам, которые были обезображены на полях сражений. И я в течение нескольких лет имела отношения с мужем моей сестры — со всеми сопутствующими угрызениями совести, чувством вины и страхом наказания небесными силами.
Бедная Виктория! В те годы, когда я пыталась сделать из Уэстхилла действительно доходную ферму, она постоянно насмехалась надо мной и
«Ах, Виктория! Ты действительно думаешь, что я хожу только в грязных сапогах, пропадаю в стойлах и разговариваю грубым, резким голосом, потому что иначе меня серьезно не воспринимает ни один из мужчин, которые у меня работают?
Это