Сорокалетие ничего не изменило в моей жизни. Виктория рыдала на мой день рождения, так как он напомнил ей о том, что скоро придет и ее очередь. В тот период она очень плохо выглядела. Мне кажется, Джон действительно вытирал об нее ноги.

В течение всех этих лет я, как и прежде, каждое воскресенье ездила к своему брату Джорджу в его коттедж под Скарборо. Я привозила ему еду и напитки, краски и холсты. Иногда он позволял мне немного убраться и стереть пыль. В целом же он сам все содержал в порядке, а сад все больше превращался в райский уголок. Многие небольшие кусты и деревья, которые он посадил, за это время выросли и образовали цветущие душистые заросли. Летом от калитки дом уже не был виден. Но зимой завеса тумана окутывала голые ветви, и волны Северного моря глухо и зловеще бились о крутой берег, и тогда я начинала беспокоиться за брата. Самоубийство Филиппа в 1911 году всю жизнь лежало камнем на моем сердце, и я опасалась, что Джордж от одиночества и мрачных мыслей может также однажды решиться на подобный шаг.

Меня беспокоило, что его картины не стали радостнее. И через двадцать лет после войны он по-прежнему рисовал все те же черные физиономии под мрачным небом, как и тогда, после своего возвращения. Неужели его душа никогда не обретет мир? Я должна смириться с тем, что он больной человек, для которого нет средства исцеления.

Молли, его любимая собака, умерла в 1925 году. Ей было 17 лет! Джордж не обмолвился об этом ни единым словом и никак не проявлял своих чувств, что меня очень встревожило. Через несколько недель после смерти Молли я привезла ему в корзине взъерошенного щенка, но Джордж отказался его взять, и мне пришлось забрать его и оставить себе. Он стал большой, красивой собакой, самой умной из всех, что я знала; кроме того, он был очень верным другом. Пес очень подошел бы Джорджу, и я всегда сожалела, что брат отказался от него.

Что касается отца, то он жил тихой, меланхоличной жизнью, часто ходил на могилу нашей матери и просиживал там часами. То ли он вел с ней немой диалог, то ли вспоминал прошедшие годы, представляя себе картины тех лет, когда оба были молоды и счастливы и объединились против остального мира, — я не знаю.

Однажды, холодным февральским днем 1929 года, он так долго не возвращался домой, что я уже стала беспокоиться и отправилась его искать. Как я и предполагала, отец оказался на кладбище. Был вечер, но дни стали уже длиннее, и на голубом небе проплывали длинные, разорванные темные облака. Отец сидел на пеньке напротив могилы мамы. Он, кажется, не замечал холода и только смотрел вверх, в это высокое небо, наполненное фантастическим светом уходящего дня. Он не слышал, как я подошла, и вздрогнул, когда я тронула его за плечо.