Они прошли еще минут десять — время тоже ощущалось совершенно реально, и вдруг ветер принес отвратительный, удушливый запах, хотя вокруг казалось чисто, а в ярко-зеленой траве россыпью светились пестрые полевые цветы. Пригасшая было, а скорее, забытая тошнота вновь подкатилась к горлу, и Самохин шел, стараясь дышать ртом. Однако в какой-то момент хватил носом воздух и тут же загнулся пополам от рвотной судороги. Пока его выворачивало, нищенка ушла так далеко, что в высокой траве мелькал лишь ее черный платок.

Когда Самохин догнал ее, то уже принюхался к зловонию и не испытывал ничего, кроме жажды. Сразу же за березняком оказался старый песчаный карьер, наполовину заваленный мусором, и судя по колесам шасси, ребрам фюзеляжей, здесь была свалка аэропорта. В небе кружили птицы — воронье и чайки, какие-то люди, тоже похожие на птиц, рубили остатки самолетов и расковыривали мусорные кучи. Прежде чем скрыться в этой яме, нищенка еще раз махнула рукой, и Самохин стал спускаться по пологому песчаному откосу.

Она привела его к штабелю изношенной резины, в тени от которого друг против друга сидели два человека: нищий с распущенной косичкой и старик. Его сухое лицо, длинные седые волосы, пышные усы и даже глаза — все было охвачено желтизной, но не болезненной, а пегментной, песочной. Нищий при появлении Самохина даже не пошевелился, глядя в одну точку себе под ноги, а старик обернулся, поднял желтые брови и, пожалуй, минуту смотрел неожиданно живыми, с искрой, глазами.

Женщина села рядом со своим спутником и замерла.

— Садись, отдохни. — Старик кивнул на свободный резиновый баллон.

— Здравствуйте, — чуть заторможено произнес Самохин и сел, оказавшись напротив потупленного нищего.

И впервые, близко, крадучись, рассмотрел его. Маленькая голова была не покрыта, реденькие, то ли пушистые от детскости, то ли уже выпавшие от возраста, волосы слиплись в сосульки и раскинулись по плечам, а одна длинная прядь свесилась на лицо, словно перечеркнув его надвое. Он не имел возраста, точнее, время никак не отразилось ни на телосложении, ни на лице. Ему можно было дать и двадцать лет, и семьдесят; в нем, словно сквозь призму, молодость просвечивалась сквозь старость, и наоборот. Он будто бы существовал в неком ином восприятии времени, и это отмечалось во всем — в белой и тонкой кисти еще ребячьей руки, торчащей из длинного рукава, в еще не окрепшей, но уже седой бороде, и особенно в больших, желтоватых глазах: юноша смотрел печальным взором старца…

— Видишь, свалка у нас кругом, — сказал старик. — Раньше только воронье здесь летало, а теперь и чайки. Красивые птицы морские… Все вместе кормятся.