— Ты хочешь продолжить? — удивился я.

— Не знаю, — Верба трогательно пожала плечиками и быстро поднялась.

Пружинистая, спортивная, она казалась удивительно молодой, почти юной в этот момент.

А стоя под тугими теплыми струями вдвоем мы очень приятно поласкались, но тут же и поняли, что больше всего на свете хотим сесть, покурить и чего-нибудь выпить по чуть-чуть.

Верба натянула свое только что купленное бельишко — эротичное сверх всякой меры, — но тут же и спрятала его под шелковый китайский халат. Для меня тоже халат нашелся, и уже через минуту мы уютно утопали во мшистых креслах и клубах ароматного дыма, а перед каждым из нас зазывно поблескивала янтарная лужица на дне большого пузатого фужера.

— Кажется, — произнес я философски, — жизнь налаживается. Так любит говорить мой друг Олекс Кречет.

— Почему ты вспомнил его? — поинтересовалась Татьяна.

— Не знаю. Звонил ему недавно, спрашивал, что он думает по поводу этой гамбургской истории.

— И что же он тебе поведал?

— Да практически ничего. «Берлинер цайтунг» и та больше рассказала. А Олекс сообщил, что никогда раньше и не слыхал о Семецком. Врет, конечно.

— Разумеется, — улыбнулась Татьяна. — А ты хотел, чтобы он тебе по телефону начал вселенские тайны раскрывать. По этой части у нас только Шактивенанда мастак.

— Оставим Шактивенанду. Надеюсь, в этом номере нас не слушают?

— Нет, — ответила Верба уверенно. — О чем ты хочешь спросить?

— Ты знаешь, что в свой последний приезд в Берлин Семецкий жил именно в этом отеле?

— Он жил именно в этом номере, — уточнила Татьяна, — и даже пил коньяк вот из этого самого бокала.

— О, как! — я вмиг сообразил, на что она намекает. — И вы кувыркались с ним на этом самом ковре.

— Ты почти угадал, — сказала она спокойно. — Мы кувыркались на диване. Но ты же меня никогда и ни к кому не ревнуешь.

Я не сразу нашелся, что ответить. Мог бы, конечно, съязвить, мол, вот, оказывается, что называют теперь сложностями красивой жизни! Но шутить не хотелось, ведь я мгновенно вспомнил пленку, прокрученную мне Тополем, и свое странное ощущение от заочного знакомства с Эльфом. Неужели именно поэтому Семецкий вызвал во мне это сильное и непонятное чувство: ревность, зависть, стремление к конкуренции?..

— Видишь ли, Танюшка, — проговорил я медленно. — К Эльфу я как раз ревновал, но не тебя, а сам не знаю кого: всех сразу, весь мир, самого себя… Звучит абсурдно, но ведь это случилось до, и это было очень сильное чувство, хотя я видел Семецкого только на экране телевизора. Я тогда сразу понял, что не хочу видеть его в жизни.