И, тем не менее, я не питал особых иллюзий по поводу своего нынешнего статуса. Скорее всего, Богдану мои услуги больше никогда не понадобятся. Со дня на день сокрушительная мощь его команды обрушится на участников злополучной дуэли, воздавая каждому по делам его. А Мавр, – как сказал когда-то классик, – сделал свое дело и может удалиться. Однако теперь это меня беспокоило мало. Пришла пора, упершись в перекресток, крепко задуматься о выборе дальнейшего пути.

С одной стороны, горьким комком к горлу подкатывала ностальгия по той, все больше и больше размывающейся в памяти прежней жизни, с непредсказуемым броуновским движением громадного мегаполиса, его бесконечными пробками и круглосуточным едким смогом, толчеей метро, режущим глаз аляповатым разноцветьем рекламы, супермаркетами, гламурными ночными клубами и демократичными пивными, всезнающим высокоскоростным Интернетом и горячей водой в кране.

С другой – глубоко внутри давным-давно поселилось и саднило сомнение, а нужен ли я вообще своему, так называемому, родному миру? И что более важно – так ли остро он необходим мне самому?

И еще, а как быть с Дарьей?

Допустим, я уломаю Богдана, и у него достанет сил и возможностей перебросить нас сквозь время. Но выдержит ли ее неподготовленная психика безумный натиск двадцать первого столетия?

Ни на один вопрос у меня не было однозначного ответа.

По всему выходило, что добивать отмеренный век, а к байкам великана про мифические триста лет жизни я с самого начала отнесся весьма скептически, придется там, куда меня занесла нелегкая. Столь радикальному на первый взгляд шагу немало способствовал и схороненный в шкафу потертый старенький саквояж, под завязку набитый увесистыми пачками купюр. С имеющейся на руках суммой мы с Дарьей до глубокой старости могли не заботиться о хлебе насущном.

Отлепившись, наконец, от окна, и растирая онемевшую от холода кожу на лбу, я неторопливо прошелся от стены к стене, окончательно утверждаясь в принятом решении. Ощутив от этого огромное облегчение и вдобавок к нему зверский голод, наскоро натянул штаны, сменил халат на фланелевую домашнюю куртку, и со всех ног бросился вниз по радостно запевшей под подошвами лестнице, влекомый сводящими с ума кухонными ароматами.

А ближе к вечеру, когда над слободой дотлевал тусклый, мутно-туманный день ранней весны в нашу комнату нежданно-негаданно ввалились выше головы нагруженные блестящими бутылками и всяческой снедью Селиверстов со Стаховым.

– А ну, подъем! – с порога благим матом завопил изрядно заведенный околоточный и, качнувшись, обернулся к топтавшемуся за его спиной Андрюхе. – Чего встал, окаянный?! Вали все на стол! – и сам, увлекаемый поклажей вперед, по инерции сделав несколько нетвердых шагов, со звоном грохнул свою долю на скатерть.