Они зажгли свечу, поставили ее на стол и стали ждать.
В комнате было очень темно. Слабый свет свечи отбрасывал призрачные тени на стены. Пробило половина восьмого. Джонсон сказал сдавленным голосом:
— Ну, где же ваше чудо? На этот раз вы, кажется, ошиблись.
— Подождите.
Приблизительно через две минуты сыщик схватил О’Киффе за руку.
— Опять это страшное ощущение.
О’Киффе поднес часы к свече. Его рука дрожала. На стене против кассы появился тусклый свет.
— Тридцать семь минут восьмого, — сказал О’Киффе, и Джонсон, как автомат, повторил, сам того не замечая: «тридцать семь минут восьмого».
Свет усиливался и вскоре в комнате стало совсем светло. Дрожащий сноп голубых лучей упал на несгораемый шкаф. О’Киффе схватил линейку и угломер и попросил Джонсона сделать отметку красными чернилами. Джонсон немедленно исполнил просьбу: сделал отметку красными чернилами на стене, затем подбежал к противоположной стене и провел черту.
Луч играл на стенах, скользил по полу, по столу, у которого уселись О’Киффе и Джонсон.
О’Киффе не отрывал взгляда от часовой стрелки. Свет становился слабее, и, когда последний луч исчез, репортер сказал:
— Сорок шесть минут восьмого.
Он поднялся и зажег электричество. Когда он вернулся, то Джонсон, лицо которого было покрыто смертельной бледностью, наливал себе дрожащими руками виски.
— Вы думаете, что он вернется? — спросил сыщик. — Я не трус, О’Киффе, но на сегодня довольно. Не уйти ли нам лучше?
О’Киффе усмехнулся.
— Нет, не беспокойтесь, он не появится больше. До десяти часов мы в полной безопасности.
Он подошел к стене, у которой стоял несгораемый шкаф, посмотрел на сделанную отметку, подошел к противоположной стене и посмотрел на второй знак.
— Я боюсь, что испортил вам обои, — сказал он. — Но я не мог поступить иначе. Приготовьте еще один стакан, я пригласил сюда своего знакомого.
Лицо Джонсона омрачилось.
— Я должен вам признаться, О’Киффе, что я не в восторге от тех гостей, которых вы вводите в мой дом. Кого или что вы теперь ожидаете? Снова какой-нибудь луч или, быть может, самого черта?