И еще до того, как его монолог подошел к завершению, Инна уже наверняка знала: нет, не может.

Помнила она и вечер того дня, когда Геннадий, в кои-то веки приехав в подмосковный особняк сразу после работы (не заезжая ко второй Инне), даже и не повел бровью, когда жена путано поведала ему о том, что сообщил ей врач, и лаконично велел:

— Делай аборт.

Но более всего врезалось в память, конечно же, рождение Женечки. То, что сына она назовет так, в честь своего покойного отца, Инна решила уже давно — и без консультаций с мужем. Да, Генычу, ееГенычу, а быть может, и вовсе уже не ее, было решительно наплевать, какое имя получит его сын. Сын, которого он не хотел, которого он до последнего предлагал убить, а уже потом, после рождения — избавиться от малыша, сдав его в детдом. Вероятно, еще и жутко обиделся бы, если бы она дала мальчику имя отца Геныча, тоже покойного.

Инна настояла на том, чтобы роды были естественные, а не при помощи кесарева сечения, хотя врач, с учетом ее возраста, а также сопутствующих обстоятельств, настойчиво предлагал именно этот вариант.

Заслышав первый крик сына, долгий и истошный, Инна вдруг испугалась. Ведь ей предстоит сейчас взять крошку на руки.

А что, если она не сможет? Испугается? Поймет, что не в состоянии полюбить?

Но все страхи исчезли без следа, как утренний туман, когда ей подали этот красный, сморщенный, такой невероятно одухотворенный и — ей было бесконечно неинтересно, как это видят другие! — красивый комочек, который был ее сыном.

Смогла. Не испугалась. А полюбить… Что значит — не в состоянии полюбить собственного сына? Она ведь уже любила его еще до рождения, и это чувство только умножилось в триллион раз, когда она впервые увидела Женечку.

И тогда же, в ту долгую декабрьскую ночь, поняла, что это будет ее сын — не сын Геныча, ее Геныча (или теперь ясно, что уже давно, вероятно очень давно, не ее?), а только лишь исключительно, полностью и нераздельно ее сын.