– Машина, Лео? За каким чертом она тут?

– Грузовик набит инструментами. Они нам понадобятся.

– Так ты, значит, уже купил инструменты? На какие же деньги? И держишь их здесь? А что, если никакой сделки не будет?

– Папа, если ты со мной, то сделка будет. Может быть, уже завтра.

В какой-то момент Иван резко остановился, и Лео спиной почувствовал его острый взгляд. Словно Иван не собирался больше делать ни единого шага ни к грузовику, ни к чему-либо другому в пустом строении.

– Когда я был мальчишкой, в моем родном городе Карловаце каждую весну поднималась вода…

Взгляд отца, упертый в спину, теперь сопровождался отцовским голосом.

– …и в реке играли сомы, вода делалась темной от скользкой рыбы. И когда сомы заканчивали играть, то могли играть мы, дети. Вода становилась теплой, и мы бросались в нее с ивовых деревьев, которые росли по берегам.

Они долго стояли так – сын и отец – в огромном деревянном сарае. Сын, который не мог объяснить настоящую причину их приезда, и отец, который страстно желал примирения и в то же время боролся с цепляющим шепотом в голове – «он тебя использует».

– Мы ныряли в зеленую воду. И каждый раз, погружаясь, мы должны были тут же выворачиваться вверх, иначе мы ударились бы о дно. Вниз – и тут же вверх. Как из ямы.

Лео почувствовал, как его отец сделал несколько шагов вперед, уловил краем глаза медленно скользнувшую в воздухе руку – вниз и вверх, как из ямы.

– Но в моем родном городе был и полицейский. Из тех, кто заправляет штаны в грязные кожаные сапоги. Шапка с нечищеной кокардой была ему велика, рубаха измята, как гриб-сморчок. Сильный, силы в нем хватило бы на двоих, но зато воля у него была никакая. И мы, дети, дразнили его. Смеялись над ним. Он гонялся за нами с дубинкой, хотел поколотить, но мы были слишком быстрыми, мы убегали и прыгали в реку, как летучие рыбы. Он стоял там, размахивал своей дурацкой дубинкой… «Нырни, нырни, вопили мы из воды, а-а, боишься, да нырни… нырни с дерева, как мы».

Еще шаги вперед; отец подошел и встал вровень.

– И однажды, Лео, он нырнул. Стащил с себя свою мятую форму, но остался в грязных сапогах, а потом взобрался на самое большое дерево, на самую толстую ветку, которая тянулась над водой, как жирафья шея.

Отец вытянул длинную руку, косо вверх.

Вечные его дурацкие истории. Они всегда служили лишь зеркалом для отражения истины. Отец рассказывал такие истории, когда трое братьев были тремя детьми, а он пытался разоблачить их ложь: разворачивал перед ними сказку, чтобы позволить удивительным картинам лишить их стойкости, снять ее с них, как скорлупу – а потом пробуравиться вглубь, обнажая ложь.