— И только? Демографическая случайность? И никакой духовной общности?

— Во всяком случае, я не замечал. Насколько я знаю, нас с тобой объединяло только одно.

— И что же?

— С нами больше никто не хотел дружить.

Следующие повороты они одолевали в молчании.

— Кроме Валенка, — произнес Харри.

Эйстейн фыркнул:

— У него так жутко воняло от ног, что никто другой даже не мог сидеть с ним рядом.

— Точно, — согласился Харри. — А мы могли.

— Да, у нас получилось, — сказал Эйстейн. — Но воняло жутко.

Они оба рассмеялись. Мягко. Легко. Грустно.

Эйстейн припарковался на коричневой жухлой траве. Двери машины были открыты. Харри вскарабкался на крышу бункера и уселся на краю, болтая ногами. В колонках внутри машины голос Спрингстина пел о братьях по крови и о клятве, которую надо сдержать.

Эйстейн протянул Харри бутылку «Джима Бима». Рев одинокой сирены все нарастал, а потом снова стал удаляться, пока не смолк окончательно. Яд обжег Харри горло и желудок, его вырвало. Второй глоток пошел лучше. А третий — просто замечательно.

Похоже, Макс Вайнберг вздумал разодрать в клочья кожу своих барабанов.

— Я сам себе удивляюсь, почему я даже не раскаиваюсь, — признался Эйстейн. — Но я ни черта подобного не делаю. Мне кажется, я просто сразу принял все, как оно есть. Что такой вот я раздолбай. А ты?

Харри задумался:

— Я жутко раскаиваюсь. Но, может, просто потому, что я о себе чересчур много воображаю. Внушаю себе, что мог бы поступить иначе.

— А на самом деле ни хрена ты не мог.