Дело в оглушительности штампа. К началу двухтысячных буйный купеческий задор давно уже не принят. Выведен за рамки приемлемого. Капитал всегда стремится эволюционировать, а значит, неизбежно вынужден отрекаться от своего прошлого. Разумеется, ни к кому из сидящих в зале людей понятие «старые деньги» не применимо; после двадцатого века все без исключения русские деньги – новые. Но основная часть этих денег старше Ваниных примерно на десять лет и болезненно держится даже за это несущественное различие. И потому непристойная гора черной икры, шелковая красавица и хрустальная водка на серебре, заказанные в хорошем ресторане бесстрашно и в лоб, у всех на глазах, – уже часть фольклора. Такое же грубое запретное удовольствие, как цыганский хор с дрессированным медведем. Или истекающий жиром чебурек в палатке возле метро.

А вот Ванина смелость безмятежна. Неумышленна. Не вникая в тонкости возраста капиталов, он просто радуется икре на льду, и водке, и потраченной сумме, и произведенному эффекту. Ему льстит наступившая тишина. Но даже в эту секунду он еще не видит Лору. Смуглая тонконогая девочка – пока всего лишь часть представления, такая же безымянная и неодушевленная, как серебряный поднос.

И только когда она вдруг падает, зацепившись остро заточенным каблуком за край ступеньки, и в кровь разбивает нежные локти; когда «Белуга» взрывается с грохотом, превращаясь в колючую лужу, и раскалываются на куски морозные рюмки, и ледяные кубики стучат по каменному полу, как разорванные бусы. Когда она уже ползает, забывшись, пачкая шелковое платье, и режет ладони осколками хрусталя, пытаясь собрать и спасти, бесполезно размазывает по полу маслянистые зернышки, причитая: «Господи, господи боже», и сгребает все в одну мокнущую чернильную кучу: острые стекляшки, и драгоценные икринки, и гибнущую ледяную крошку. Уже потом, когда в ресторанных недрах распахивается невидимая дверь и оттуда, как поезд из тоннеля, к упавшей на колени плачущей официантке вырывается стокилограммовое возмездие, обтянутое дорогим костюмом, – с тем, чтобы как можно скорее убрать подальше, утащить за кулисы ее неуместные ужас и слезы, и шипит: вставай, а ну вставай, слышишь меня, пошла отсюда быс-с-с-стро.

Только в этот момент Ваня в самом деле видит ее. Девчонку с распухшим мокрым лицом, которую вот-вот выволокут из зала за ноги, как труп гладиатора с арены, – потому что она больше не приносит пользы и только расстраивает публику.

– Эй, – говорит Ваня. – Ты, в запонках. Как тебя. Руки убери от нее.

– Мне очень жаль, – тут же отзывается костюм, туго нафаршированный первоклассным мясом. – Пожалуйста, не беспокойтесь. Мы немедленно заменим ваш заказ.