Жидкая косичка седых волос над хрупкими плечами, исхудавшее, покрытое морщинами лицо, вместо одного глаза – безжизненный фарфоровый протез.

– У нас в дневной комнате есть кофе-машина, – вяло сказала Грейс.

Они выставили на круглый столик перед мягким уголком блюдца и чашки и уселись друг напротив друга. Сага подвинула Грейс тарелку с печеньем; Грейс сказала “спасибо” и положила одно печенье на салфетку.

– В Чикаго много людей с шведским прошлым, – сказала Грейс и пощипала серую кофту. – Большинство – в Андерсонвилле. Одно время здесь шведов было больше, чем в Гётеборге, я читала. Бабушка моего отца Сельма приехала из Халланда… приплыла сюда в мае тысяча девятьсот двенадцатого и стала служанкой.

– И вы сохранили язык, – заметила Сага, поощряя женщину говорить дальше.

– Папа часто ездил в Швецию… и в конце концов его назначили военным атташе в Стокгольме. – В голосе Грейс прозвучала гордость.

– Военным атташе, – повторила Сага.

– Традиции… знаете, дипломатические связи завязали как раз Бенджамин Франклин и шведский министр иностранных дел.

– Я этого не знала.

– Папа был очень лоялен к послу. – Грейс поставила чашку на блюдце.

– Вы жили в Швеции?

– Я обожала эти светлые ночи…

Рукав кофты скользнул вниз, когда Грейс подняла руки к потолку, и Сага увидела, что худые руки женщины исчерчены шрамами, теснившимися, словно рыбьи хребты.

– Вы учились в школе недалеко от Стокгольма.

– В самой лучшей школе.

Она замолчала; худые руки упали на колени. Сага подумала, что отец оставался при после, Линдоне Уайте Холланде, все время, пока тот пребывал в Швеции, хотя дочь вернулась в Чикаго спустя два года.

– Но вы вернулись сюда всего через четыре семестра, – вопросительно произнесла она.

Грейс дернулась и коротко глянула на нее.

– Правда? Наверное, мне очень хотелось домой…

– Даже при том, что ваши родители оставались в Швеции?