«Каждый ждет, что правда скажется сама, — думает Малин. — И при этом никто не приходит с готовой истиной и даже добровольно не удосужится помочь ей. Но такова уж, видно, природа правды: она скорее череда ускользающих, неуловимых явлений, чем уверенное утверждение, и в основе ее всегда лежит некое „может быть“».

Малин подходит к кровати Готфрида Карлссона и похлопывает его по боку.

— Сядь сюда, фрекен Форс, рядом со стариком.

— Спасибо, — отвечает Малин и садится.

— Мне читали о вашем расследовании, — говорит Готфрид Карлссон и обращает к Малин свои почти слепые глаза. — Какие ужасы! И эти братья Мюрвалль, как видно, еще те фрукты. Должно быть, я пропустил их, прежде чем попасть сюда. Разумеется, я знаю их мать и отца.

— И что вы скажете об их матери?

— Она не особенно выставляет себя напоказ. Но я помню ее глаза. Когда я видел их, то понимал: это идет Ракель Карлссон, женщина, с которой шутки плохи.

— Карлссон?

— У нее та же фамилия, что и у меня. Карлссоны, пожалуй, самая распространенная фамилия на равнине. Да, так звали ее до того, как она вышла за Черного Мюрвалля.

— А что за человек был Черный?

— Пьяница и хвастун, но в глубине души трус. Не то что Калле-с-Поворота. Совсем другого сорта.

— А сын, у нее же был сын до брака с Черным?

— Был, насколько я помню, хотя его имя вылетело у меня из головы. Я думаю, его звали… Ну что ж, кое-какие имена исчезли из моей памяти. Время стерло их, словно ластиком. Но одно я помню точно: отец мальчика погиб во время кораблекрушения, когда она была еще беременна.

— И каково ей приходилось с ребенком? Должно быть, тяжело…

— Никто никогда его не видел.

— Не видели?

— Все знали, что он есть, но никто его не видел. Она ни разу не показывалась с ним в поселке.

— А потом?

— Ему было года два, когда она вышла за Черного Мюрвалля. Но видишь ли, фрекен Форс, ходили разные слухи…

— Какие слухи?