«Давай без “ну”, белый паренек. Жрец хочет смотреться большим шоттой. С давних уже пор. И каждый день клянчит у дона: “Дон, дай мне ствол, а? Ну да-ай, пожалуйста. Ты ведь видишь, я рожден быть руди?” И вот Шотта Шериф устал от его слез и соплей и сказал выдать ему ствол. И знаешь, что случилось? Мой пацан сунул тот ствол себе в штаны, и тут вдруг “бум-м”! Хренок ему и отстрелило. Ума не приложу, как тот опездол жив остался. Я как-то спросил Шотту, не спецом ли он снял тот пистоль с предохранителя, но тот ответил молчанием. Чудо вообще, как он на себя потом руки не наложил. Это ж бабу никогда не трахнуть – для чего вообще жить-то? Вот и выходит, что Жрец: они ж все евнухи».
«Ну как. Хрена нет, но язык-то у него остался».
«Ну как. Хрена нет, но язык-то у него остался».
«Как ты сказал?»
«Как ты сказал?»
Восемь Проулков. Это правда, Жрец ничего не сделал, чтобы меня с ними свести. От себя я спросил одну нервного вида даму из Ямайского совета церквей, не могу ли я поговорить с кем-то из людей, стоящих за договором о мире. Она куда-то позвонила, и неожиданно для себя я услышал, что могу пойти на встречу хоть завтра. У ямайцев все строится на указательных местоимениях. У них всегда что-то или «типа там», или «типа тут». В Копенгагене, надо сказать, это особенно к месту. Ты закладываешь виражи по улочкам, шаришь по рынку, и если голова у тебя не идет кругом уже от всего этого – деревянных прилавков с бананами, манго и аки, грейпфрутами и плодами хлебного дерева, местными орнаментами и отрезами габардина, газетными лотками и перекатами вездесущего регги (на радио его здесь не услышать), – то ты здесь запросто можешь промахнуть мимо Первого Проулка из так называемых восьми.
этого
Но у каждого проулка есть угол, и на каждом таком углу стоит по пять-шесть ребят, готовых заняться делом, то есть мордобоем. Меня они как-то пропустили, и я сделал вывод, что к нынешней поре, благодаря Певцу, местные как-то свыклись, что на их территорию могут забрести белые люди. Или, пожалуй, более уместный ответ: без слова дона здесь никто не дергается. И пятерка голодных парней, ждущих на кого-нибудь наброситься, удерживается невидимым поводком. Жрец с таким жаром втирал мне насчет опасностей Копенгагена, что даже не сообразил, что вот я возьму и наведаюсь в Восемь Проулков. О них он сказал всего за день до того, как я туда направился. К тому же он думает, что я тикаю по его часам. А еще, что я просто глупый америкос, который все еще жив исключительно благодаря ему. Хотя, видит бог, приехать сюда уже само по себе было глупостью. Подумать только, я делал изначально ставку на тех факеров с северного побережья в майках «Отъямай меня Ямайка». А вот теперь давайте посмотрим, кто и сколько раз может сказать: «Брат, я знаю Ямайку такой, какая она есть. Потому что был там и видел». То есть реальную Ямайку. Я был там с «роллингами», когда они на «Дайнэмик саунд» записывали «Goats Head Soup» (не имею, кстати, никакого отношения к тому, что тот альбом получился полновесным куском дерьма). А начиная с семьдесят шестого года меня в студийном помещении регулярно наблюдал Питер Тош и, что примечательно, не гнал. А видели б вы, как я сказал Певцу, что его обработка битловской «И я люблю ее», по мнению Пола Маккартни, самая лучшая на все времена, то вы бы точно утерлись. И утритесь.