– Бог ты мой, Луис. Бог ты мой, бог ты…
– Бро, перестань. Ну что ты как маленький. Сейчас не место. Тем более между нами.
Он берет таблетки и отходит обратно в темноту. Из крана хлещет струя. Слышно, как наполняется кружка, но, как Джоси пьет, отсюда не слыхать. Вот он возвращается, берет матрас и укладывает его обратно на койку. Снова смотрит на меня и неторопливо принимает лежачее положение. Я смотрю, слушаю его размеренное дыхание. Джоси лежит на спине, со скрещенными на груди руками, уставясь в потолок. Хочется ему сказать: «
– Луис, сколько еще?
– Уже недолго. Ты лучше не молчи. Говори что-нибудь.
– Луис.
– Аюшки,
– Я иногда о нем думаю.
– О ком?
– Да о Певце. О той песне, что вышла уже после его кончины. «
– А вот мне уже пятьдесят два – слишком стар для думанья. Ты жалеешь, что пытался его убить?
– Да нет. Жалею только, что он страдал. Погибнуть от выстрела было б куда легче. Иногда мне думается: то, что роднит таких, как он и я, – это, наверное, обреченность. Что бы мы ни начинали, оно может закончиться только с нашим уходом. Не забывай, что этот человек из гетто обладал незаурядным умом.
– Джозеф, Джозеф… А вот такого, как я, забудут. Вспомни, я ведь как бы и не существую.
– Доктор Лав, а вот мне бы хотелось, чтобы снова был семьдесят шестой год. Нет, лучше – семьдесят восьмой.
– Что уж такого грандиозного было в семьдесят восьмом?
– Да всё, брат. Всё. Ведь мы с тобой…
Для того чтобы он отключился, было достаточно одной таблетки, но я решаю подстраховаться. Стою еще двадцать минут, после чего достаю из кармана ключ и отпираю дверь камеры. Всем известно, что говорится о раненых львах в клетке.