Обычно ему удавалось немножко вздремнуть после ужина, прежде чем возвращаться в контору. Отдохнув, он ополаскивался под душем, заново брился, тщательно припудривал щеки, чтобы скрыть синеву. Заново чистил зубы, переодевался в чистое, похрустывающее от крахмала белье и белоснежную сорочку, надевал темный, подобающий случаю костюм, матово-черные туфли, повязывал черный галстук. Несмотря на траурные тона одеяний, Бонасера умудрялся выглядеть во всем этом не пугающей черной фигурой, а другом скорбящих. Волосы гробовщика всегда сохраняли ровный черный цвет, что достигалось с помощью краски и выглядело бы несколько вульгарно для итальянца его поколения, если б не профессиональные соображения: естественная с проседью шевелюра разрушала гармонию образа. А он считал, что все в облике должно составлять единое целое.

Следом за супом жена поставила перед Америго маленький бифштекс с овощами — он был воздержан в еде. Покончив с ужином, он выпил чашку кофе и закурил сигарету «Кэмел». Мысли о дочери то и дело возвращались к нему. Теперь она никогда уже не будет сама собой. Ей почти вернули былую красоту с помощью пластической операции, но кто мог вернуть спокойствие и прелесть ее глазам, в которых, казалось, навсегда застыл страх маленького затравленного зверька? Когда Бонасера ловил взгляд дочери, в его душе поднималось отчаяние. Поэтому он и решился отправить ее на время в Бостон. Все пройдет в конце концов. Время — лучший лекарь. Кому-кому, а Бонасере хорошо известно, что и боль, и страх проходят, неизменна только смерть. В силу своей профессии он стал оптимистом.

Телефонный звонок в гостиной раздался как раз, когда он допивал последние глотки кофе. Поскольку, если он был дома, жена никогда не отвечала на звонки, он встал, слизнул оставшиеся капли кофе из чашки, загасил сигарету и пошел в гостиную, расстегивая рубашку и развязывая галстук по пути. Надо будет все-таки успеть вздремнуть хоть ненадолго.

Он снял трубку и произнес обычным, настроенным на волну сочувствия голосом:

— Вас слушают.

Ответивший ему голос звучал подавленно:

— Это Том Хейген. У меня к вам поручение от дона Корлеоне.

Америго Бонасера почувствовал, как последний глоток кофе встает поперек горла, вызывая приступ тошноты. Прошел уже год с тех пор, как он обратился за справедливостью к дону Корлеоне и стал тем самым его должником, пойдя на это только ради дочери. Он понимал, разумеется, что рано или поздно долги приходится отдавать, но мысль об этом успела притупиться. Тогда, увидев на первой полосе изуродованные физиономии обидчиков дочери, Бонасера готов был на все, что только могло быть угодно дону, его благодарности не было предела. А теперь благодарное чувство иссякло, как вода в пересохшем ручье, оставив только животный ужас перед неизбежным и тоскливое отчаяние. Казалось, земля разверзлась под ногами Бонасеры и спасения нет.