Я вздохнул: мне казалось, что мой подопечный нашел безопасный рай, но выяснилось, что это не так. Я вспомнил, как впервые скрестил клинки с Дириком по поводу опекунства над Хью, а мысли о Дирике напомнили мне об Изабель. Что будет с ней теперь, когда на нее навалилась вся тяжесть ее преступления и смерть Эдварда? Я вспомнил, как она неистово, безумно кромсала картину, за которую так одержимо боролась, и, повинуясь порыву, сел, взял перо и чернила и написал записку Гаю:
Я не видел тебя с тех пор, как навестил того несчастного в больнице Св. Варфоломея, но ты был в моих мыслях. Есть одна женщина, чьи интересы я представлял по одному делу – печальная семейная распря, – и сейчас она испытывает страшные душевные страдания. Эта женщина придерживается старой веры, и я попросил ее адвоката привести к ней священника, но меня беспокоит ее состояние. Если найдешь время, может быть, ты мог бы навестить ее? Думаю, ты бы мог ее утешить.
Я добавил имя Изабель и адрес, подписался «твой любящий друг», посыпал письмо песком и запечатал его. Вот, подумал я, теперь Гай увидит, что я не придираюсь к религиозным предписаниям, предлагаемым человеку старых верований, а он даже сможет сделать что-нибудь для миссис Слэннинг, хотя я боялся, что она уже повредилась умом.
* * *
На следующее утро я снова принарядился и пошел к конюшне. Сегодня предстояла церемония приветствия д’Аннебо в Хэмптон-Корте. Она должна была состояться в трех милях от дворца, у реки, и адмирала должен был приветствовать принц Эдуард. Это будет первое участие принца в публичной церемонии. Из Сити предстояло добираться туда верхом, но меня утешало, что во время самого события мы останемся в седле. Накануне я наконец побрился, и мои щеки были гладкими – Блоуэр больше ничего не скажет про щетину.