После своих поездок по зонам она мгновенно отличала в любой толпе человека бывшего там. За столом все были оттуда. И явно недавно.

Ей тут же определили место где-то с краю стола между мелким с пролысинами типом и длинным, нескладным, громогласным. Напротив сидел Фома. Они давно не виделись, и она даже обрадовалась ему, забыв то нетерпение, с которым бежала из Екатеринбурга, с надеждой навсегда избавиться от него, как от кошмарного сна, как от жестокого психологического монитора, после которого только в космос…

Фома кивнул ей. Она вопросительно посмотрела на него. Тот вздохнул и пожал плечами. Пришлось самой ориентироваться в неожиданной для неё обстановке.

Впрочем, банкет был похож на обыкновенное русское застолье, которое вот-вот должно было разразиться песней. Никаких словечек оттуда, никакой фени, обыкновенные тосты.

Что они здесь делают, зачем собрались? Думала она, вглядываясь в лица. Зачем позвали нас? Быть может это деловая сходка? Не похоже. Рядом с некоторыми из мужчин сидели женщины. Одеты они были дорого.

Мне теперь никогда не достичь такой модности, опечалилась немного Алина, и тут же прикинула, что дамы одеты хоть и дорого, но как-то не к месту, не к городу, не к этому времени, оттого и безвкусно. Она сидела среди них в своем стареньком тяжелого шелка черном брючном костюме, скорее деловом, чем праздничном, она всегда и везде ходила теперь в нем. Они же в декольтированных длинных платьях — ярких — голубых, красных… бархатно-зеленых. Бриллианты сверкали в сережках, кольцах, на шеях. А быть может, это были стекляшки, но сверкали же, и как сверкали!..

"Зачем здесь я? Какое отношение я имею к происходящему, не понимала Алина. Зачем здесь Фома? Зачем мы им? Или они считают, что мы свои? Или хотят купить нас, как журналистов? Но я не пишу ни о политике, ни о бизнесе…"

Она вспомнила плотное дыхание в ухо, крепкую руку, дуло направленное ей в висок. Она вспомнила обжигающий свист пуль и истерику, да именно истерику, как теперь оценивала она, истерику того беглого… в тайге…

Она, на клеточном уровне испытывая неприязнь к тому миру, что постигла за год странствий, год маеты души и полного отрешения от себя, она всячески обходила реалии всего, что чуждо ей, и ход её жизни теперь напоминал ход по канату. Нет. Ничего, что противно её сердцу она не сделает. Даже если ей тысячу лет жить и бороться со своей нищетой, а не год — все ровно. И вдруг подумала, что мысль о смерти, даже не мысль, постоянное ощущение близости своей смерти длящееся уже ровно год совершенно изменило её. Она стала прямей в своих поступках, перестала оглядываться, обреченно терпеть, петлять в своих чувствах. Ощущение смерти дало ясность в жизни. В каждом поступке, каким бы бредовым он не казался для постороннего, она проявлялась со всей своей полнотой, ничего не оставляя на потом.