Тем не менее Аркадия Моисеевича смутило то, что человек держал в руках стакан с шампанским, а кроме того, старинное выражение «Вы позволите?» напоминало не советскую распивочную, а что-то из блоковской поэзии. Наверное, так спрашивали «по вечерам над ресторанами»…

«Культурный алкаш, — подумал он. — Спившийся интеллигент». Но делать было нечего, и Аркадий Моисеевич, брезгливо оттопырив нижнюю губу, сдержанно ответил:

— Пожалуйста.

— Вроде жара спадает, — сказал человек, садясь и немедленно начиная разговор. Все было так, как доктор и предвидел. Теперь надо как-то быстро допивать свой стакан и уходить…

— Устали после работы? — участливо спросил малый, отпивая большой глоток шампанского и облизывая губы.

— Устал, — коротко ответил Аркадий Моисеевич, чтобы не связываться. Пусть себе поговорит, лишь бы все было тихо и спокойно. Чтобы без скандала встать и уйти от греха.

— Домой идете? — все так же добродушно пытался его разговорить незнакомец. Но с Аркадием Моисеевичем такие штуки не проходили. Он был пожилой человек и достаточно видел в жизни, чтобы не связываться с незнакомцами. Особенно с выпившими незнакомцами, да еще в распивочной.

— Покупки сделали? — поинтересовался человек, бросая взгляд на сумку доктора.

Аркадий Моисеевич промолчал и отвернулся к окну. Он терпеть не мог скандалов и, между прочим, не верил, что могут по-хорошему, добром заканчиваться случайные знакомства со случайными людьми.

Все эти разговоры с пьяными ему претили, и он не понимал, какую прелесть находят люди в таких вещах.

Вспоминался Мармеладов, пьяный чиновник из «Преступления и наказания», и его нелепая фраза: «А позвольте, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным…» Аркадий Моисеевич не понимал ни этого Мармеладова, ни слушавшего его Раскольникова.

Впрочем, он вообще терпеть не мог Достоевского за всякие непонятные нагромождения страстей и глупых поступков безрассудных людей. Ему это было чуждо и неприятно. Он любил Шолом-Алейхема. Вот где чистота чувств героев, и чистота, незамутненность изображения!

Вот где вещи называются своими подлинными именами — добро добром, милосердие — милосердием, а подлость — подлостью. И Шолом-Алейхем не ищет оправдания подлецам и осуждает порок. Он, подобно больному человеку Достоевскому, не извращает понятия морали и не требует от читателя сходить с ума вместе с ним…

— Мне пора, — сказал Аркадий Моисеевич, вставая. Он уже допил свой стакан и теперь приходилось только сожалеть о том, что ему не пришлось сегодня спокойно посидеть и посмотреть в окно. Вечно какая-нибудь пьяная скотина привяжется с разговорами и не даст человеку отдохнуть после работы…