— Ваш сын, как видно, ученый, — заметил он.
Я пригляделся к очертаниям содержимого стеклянного сосуда и сделал для себя вывод: ужас, охвативший Лесли Тавистока, нетрудно понять.
— Вы друзья Эдварда?
— По роду службы мы тесно соприкасались в последние несколько недель.
— Понимаю. А я думала, вы хорошо знаете сына. Он не ученый. Все эти книги принадлежали моему покойному мужу.
— Его исследования никогда не интересовали Эдварда?
— Абсолютно. Честно говоря, трудно найти двух менее похожих друг на друга людей.
— Очень интересно. А мне казалось, что у отцов и сыновей обычно много общего.
Я не мог взять в толк, почему Холмса так увлек разговор с этой старой каргой, но успокаивающий тон его голоса и удушливая жара, стоящая в комнате, потихоньку вгоняли меня в сон.
— Я тоже слышала нечто подобное. Но здесь не тот случай. Муж действительно был ученым, как вы верно догадались. И обладал, в отличие от сына, весьма импозантной внешностью. Но человеком он был слабовольным.
— В каком смысле?
— Не умел обуздать себя. При жизни он доставил мне много страданий своей мягкотелостью.
— Но ведь про Эдварда этого не скажешь?
— О, нет! — гордо воскликнула она.
— Он учился в частной школе вдали от вас?
— Нет, к сожалению, здесь, неподалеку. Но это не имеет значения. Эдварду невозможно причинить боль — вот что важно.
— Боюсь, я не понял вас, мэм.
— Небеса благословили его так. Когда-то он плакал, когда был очень маленьким, но вскоре приобрел свой дар, и тогда настал конец его страданиям. Каждый день я молилась, чтобы он обрел силу, и вот, наконец, мое сокровенное желание сбылось. Ему было лет восемь, это был ужасный день: Адмирал тогда потерял часть хвоста. Но Эдвард обрел свой дар: он теперь не может страдать. Я иногда жалела, что не молилась и за Адмирала: обладай и он этим даром, избавился бы от многих мучений. Но как я вам уже говорила, это милое создание теперь ничто не беспокоит.
Она удовлетворенно рассмеялась и протянула руки к едва тлеющему огню.
Ее движение привлекло внимание Холмса к полному до краев углем ведерку.