— И Хелин, — тихо подсказала Франка.

Беатрис поморщилась.

— Верно. Я чуть не забыла про Хелин. Хелин разрушила мой брак с Фредериком Шэем — она рассказала вам об этом? Вы, конечно, должны были вместе с ней пережить эту, поставленную ею, драму — как развивалась история с Фредериком, когда она поняла, что я ускользаю из ее рук…

НОЯБРЬ 1952 — СЕНТЯБРЬ 1953 ГОДА

Той осенью, семь лет спустя после войны, Беатрис болела, болела душевно. Она бродила по туманному Лондону и видела вокруг безнадежность, зеркально отражавшую ее внутреннее состояние. Бегством в бурную деятельность она отреагировала на окончательный разрыв с Жюльеном и на известие о смерти родителей. Она вернулась на Гернси и окончила школу. Пресытившись вечными слезами и жалобами Хелин, она уехала учиться в Саутгемптон. Она удержалась на поверхности, перебиваясь многочисленными случайными заработками, ходила по Лондону в пальто со слишком короткими рукавами и в дырявых туфлях. Она училась, надрывалась на работе, но смогла, по крайней мере, в то время, идти прямо к цели, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Теперь все осталось позади. В кармане был диплом по английской и романской филологии, но работу она найти не смогла и провалилась в какую-то черную дыру. Ее захлестнули события, страхи, заботы; они душили ее, рвали на части. Впервые у нее появилось чувство, что смерть родителей окончательно опустошила ее, причинила боль, от которой было трудно дышать. Она вдруг поняла, что потеряла все. В мире не осталось ни одного человека, который принадлежал бы ей. С немногочисленными родственниками, жившими в Англии, она практически не общалась, и они были ей чужие. Дебора и Эндрю умерли. Она чувствовала, что не сможет вернуться и на Гернси. Остров и дом стали для нее невыносимыми. Значит, и родины у нее теперь не было. Все, что у нее осталось — это скорбь и боль.

Она жила в восточном Лондоне, в удручающей обстановке рабочего квартала, где до сих пор оставались нетронутыми разрушения, причиненные немецкими бомбами. Здесь не было части крыши, там окна с выбитыми стеклами были забиты фанерой. Во дворах, а иногда и на улицах, громоздились груды строительного мусора. Летом над стеной покачивалась покрытая листвой ветка дерева, но теперь, осенью, листва опала, и отвратительные голые сучья скрипели на ветру под безрадостным осенним небом, усиливая впечатление полной безнадежности.

Беатрис снимала квартиру на Бридж-Лэйн, в сером грязном доме, перед дверью которого никогда не высыхала большая лужа. На ступеньках валялся мусор, а на площадках стояли пустые бутылки. Обитателями дома были, в большинстве, безработные, многие из них, к тому же, беспробудно пили. Большие семьи в страшной тесноте ютились в крошечных квартирках. Жестокие ссоры и драки были в порядке вещей. Беатрис не могла их не замечать, и это внушало ей еще больший страх, опустошало и расстраивало ее. Свои жалкие гроши она зарабатывала, преподавая французский язык богатым светским дамам, и ей было невыносимо каждый вечер возвращаться из фешенебельных домов Западного Лондона в убогий полуразрушенный квартал, где она жила. Не для того она училась, чтобы из последних сил вбивать французскую лексику и грамматику в тупые головы избалованных пресыщенных женщин. Но выбора у нее не было. Даже исполнение давней мечты — получить работу в книжном издательстве — не принесло ей счастья. Потери, которые она пережила, подтачивали ее душу. Чувство внутренней пустоты и одиночества давило к земле. Иногда ее томительно тянуло на Гернси, она вспоминала луга, крутые скалы, вид моря и неба, которое было выше и чище неба над Лондоном. Но каждый раз, когда Беатрис отдавалась этим чувствам, позволяла себе такие мысли, она тотчас расплачивалась за них болью неотвязных воспоминаний; в голову тотчас вторгались мысли о родителях, о детстве, о розах и о тепле, которым был когда-то наполнен каждый день ее жизни. Вспоминала она и годы войны, то странное время, которое теперь казалось ей порождением страшного сновидения. Снова возникало то глухое, безысходное чувство, от которого сдавливало горло и становилось трудно дышать; от этих мыслей и чувств ей переставали повиноваться руки и ноги; казалось, что тяжкая печаль замедляет даже биение сердца.