— Я сказал что-то не то? — уязвленно спросил он.

Но никто не потрудился объяснить пожилому джентльмену, в чем дело. Все продолжали ковыряться в тарелках, делая вид, что ничего особенного не произошло. Беатрис уже примирилась с мыслью, что ей придется пробыть на этом вечере еще некоторое время, что она просто должна это сделать и выдержать, как бы трудно это ни было. Вероятно, она была единственным человеком за этим столом, а, возможно и единственной гостьей вечера, кто пережил немецкую оккупацию, и ей было ясно, что она одним своим словом могла бы привлечь к себе всеобщее внимание, если бы начала рассказывать. Но она не захотела. И не смогла.

«Собственно, я, вообще, никому об этом не рассказывала, — подумала Беатрис. — Даже миссис Чендлер не знает, что я родом с Гернси».

К одиннадцати часам со всеми блюдами меню было покончено, и Беатрис, извинившись перед миссис Чендлер, сказала, что уходит, так как ехать ей очень далеко, но миссис Чендлер не желала ее слушать.

— Сейчас придет пианист! Это же кульминация вечера! Я ни в коем случае вас не отпущу!

«Ей не придется тащиться пешком три мили до автобусной остановки, — с горечью подумала Беатрис, — а потом дрожать на ней от холода, не зная, придет ли автобус».

Пианист оказался угреватым молодым человеком с длинной тонкой шеей. Костюм был широк ему в плечах. Юноша то и дело нервно потирал руки. Концертный рояль поставили в гостиной. Пока гости ели, слуги рядами расставили стулья, но для всех места, естественно, не хватило, и многим гостям пришлось стоять в дверях и в холле. Миссис Чендлер порхала по гостиной, без устали повторяя, какой замечательный юный талант почтил своим присутствием их общество. Она говорила так, словно сама открыла это юное дарование, и, наверное, подумала Беатрис, так оно и есть.

Она очень устала и была сильно подавлена. Ей удалось занять место на стуле и ее нисколько не волновало, что она, молодая женщина, сидит, в то время как некоторым старым хрычам, сидевшим с ней за одним столом, приходится стоять. Беатрис не хотела быть вежливой. Ей хотелось, чтобы весь этот вечер поскорее кончился.

Молодой пианист сыграл несколько вещей Шопена, потом перешел к Генделю. Насколько могла судить Беатрис, играл он, действительно, мастерски. Нервозность его прошла, он был сосредоточен и уверен. «Его кто-то открыл, — подумала Беатрис, — и мне следовало бы за него порадоваться».

Она изо всех сил старалась не вслушиваться в мелодию. Музыка сильно волновала ее, заставляла острее чувствовать одиночество, напоминала о душевной печали. Здесь, среди множества людей, она чувствовала себя более одинокой, чем в своей тесной комнатке. Никто из этих людей не имел к ней ни малейшего отношения. Никто ее не знал, никто не интересовался ее жизнью. Она была им чужой, и никто из них не спешил открыть ей дверь.