Глава тридцатая

Глава тридцатая

Домой он пошел пешком. Денег на автобус не было. Последние отдал тому ушлому таксисту.

Но это даже лучше, трясся бы сейчас в автобусе, набитом раздраженными потными обывателями, такими же неудачниками, как он сам. Неустроенными женщинами, спешащими на ненавистную работу, облезлыми мужиками, настолько никчемными, что не в состоянии даже в кредит купить себе самый занюханный авто, бедными студентами, которых просто жалко за их пустые надежды, которые у девяноста процентов не сбудутся.

Миша шел по утреннему, копошащемуся, как обосанный муравейник, городу, и думал о том, как никчемно прошла его молодость — все чего-то пыжился, тужился, а итоге — пшик, клоунада на грани фола, которая ни к чему хорошему его не привела — сам себе противен, даже несмотря на то, что эта клоунада была единственным доступным способом защиты, защиты от пошлости, мерзости, несправедливости того, в чем приходилось крутиться.

«Э-э-э, куда это тебя понесло, браток?!» — подумал он с усмешкой и подмигнул намалеванной девице, скользящей на нереально высоких каблуках куда-то по своим птичьим делам. Девица расплылась в ответной смущенной улыбке, но даже это не помогло. На душе было все так же паршиво.

В подъезде на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояла троица и без стеснения бухала, разложив на подоконнике закусон в виде трех корочек хлеба, посыпанных раскрошенным бульонным кубиком. Амбре стоял на весь подъезд. Миша знал, что в их с мамой квартиру через хлипкую дверь запах проходит беспрепятственно, так что через пару часов одежда, висящая в прихожей, вся пропитается этим мерзким запахом.

Он встал напротив троицы и сжал кулаки, сдерживая ярость и примериваясь, кого ударить первым.

— А, Мишаня! — ласково сказал один из них, длинный и тощий, и Миша узнал соседа со второго этажа — вечного забулдыгу и ханурика по прозвищу Штырь. Миша даже имени его не помнил, а этот, поди ж ты, знает Мишино имя.

— Выпьешь, Мишаня? — спросил Штырь. — Согреешься сразу, вон нос — красный.

— Выпью, — сказал Миша, и залпом вылил в себя протянутый Штырем стакан. В глазах защипало, а в душе потеплело.

— А закусить? — заботливо спросил другой, пожилой толстяк в рваном, словно изодранном собакой, пальто.

— Не, спасибо! Я не закусываю, — ответил Миша, пожал всем троим руки и пошел домой.

«Привыкай, — стукнуло в голову выпитое, — привыкай, лошара, это теперь твоя жизнь».

Мама сидела на кухне перед остывшей чашкой чая, смотрела телевизор.

По телевизору шли новости, и Миша снова видел нелепую пизанскую башню и черный Сенинский БМВ.