Через несколько дней после каждого заседания токийская городская полиция предоставляла краткий и совершенно невразумительный обзор текущего положения, который отправлялся в многочисленные папки Тима.

– Объем предоставляемой нам информации ничтожен, – жаловался Тим. – Те несколько фраз, которые к нам приходят, мы очень внимательно читаем. Обара сделал заявление – для нас это крайне важно. Что бы он там ни задумал, мы считаем, что наше с Софи присутствие в суде повышает вероятность обвинительного приговора. Одно дело – сидеть в камере, и совсем другое – стоять перед сестрой и отцом. Если он лжет, то пусть помучается.

Действительно ли Ёдзи Обара страдал от присутствия Тима и Софи в суде, сказать сложно. Но на следующем заседании, стоя на трибуне для дачи показаний, он сделал то, чего прежде не делал ни разу. Он повернулся к Тиму с Софи, сидящим в первом ряду, и с непроницаемым лицом опустил голову. Это был не кивок и не поклон вежливости, а демонстрация того, что он знает об их присутствии. Долгие часы заседания Софи провела, зарисовывая ручкой его лицо с безучастным взглядом в тот неожиданный момент.

Я спросил Тима об Обаре: каково было увидеть лицо обвиняемого. Тим ответил не сразу, что с ним редко бывало.

– На меня снизошло своего рода откровение, – наконец сказал он. – Можете считать меня странным – это и правда странно, спорить не стану. – Снова последовала пауза, и Тим вздохнул. – Что я почувствовал… Передо мной человек моего возраста, чьи действия привели к самой большой и ужасной беде для него самого, который совершил нечто настолько омерзительное с чужой жизнью. Как ни странно, мне немного… грустно, и грусть смягчает гнев, который более естествен в моем положении.

Я не сумел сдержать удивление:

– Вам его жаль?

И Тим ответил:

– Да, мне жаль его. Жаль. Мне очень его жаль.

Разница в возрасте у Тима и Обары составляла всего одиннадцать месяцев. Оба владели яхтами, оба так или иначе зарабатывали на недвижимости. Характер Тима простым не назовешь; его упрямое иноверие, которое меня так привлекало и восхищало, отталкивало обывателей. Почти принципиально он отказался от очевидной точки зрения и соблазнов традиционной морали. Его никто не упрекнул бы в праведном гневе, но вместо того чтобы растоптать обвиняемого, он мешкал и ходил кругами, находя повод для сочувствия и неоднозначные оттенки там, где другие видели лишь черное и белое. Наблюдатели не просто удивлялись его позиции – они были в ужасе.

Если убийство Люси Блэкман не явный показатель добра и зла, то что тогда? Если сам отец жертвы утверждает, что здесь все сложно, и сочувствует убийце собственной дочери, остальные теряют почву под ногами. В итоге оригинальные взгляды Тима сочли оскорблением; на него навесили ярлык грешника, почти богохульника, идущего против общепринятой морали.