Фальк подошел к Виктории Сендровской, которая даже после смерти и вскрытия оставалась красивой. Настоящая Спящая Красавица.

— Только лишь и исключительно двести седьмая. Ничего более. Никогда. Только одна разновидность преступлений, только один этот параграф. Узкая специализация.

— Но вы же желали заняться преступными группировками, — не смог отказать себе в издевке Шацкий.

— Я лгал. Как это и ни неприятно, но я заявляю, что мои коллеги по высшему учебному заведению — это дебилы, которых возбуждает мысль про ОП. Долгие, кропотливые и, как правило, бесплодные следствия, цель которых заключается в наказании одного российского мафиози за то, что он оказал миру услугу, пришив в лесу другого гангстера. Жалко времени.

Шацкий снова скривился.

— Вечно мне мешало то, что прокуратура вступает в игру только тогда, когда молоко уже разлилось. Ну, вы же понимаете, о чем я говорю? Определенным образом гонка за преступниками — это наиболее горькая из профессий. Кого-то обидели, избили, изнасиловали или даже убили. Как правило, ему до лампочки, схватят виновного или нет. Зло уже было проявлено и нанесено. Мы не можем повернуть этот процесс во времени. Но имеется один вид преступлений, когда мы можем действовать превентивно. Наказать виноватого, изолировать его от уже имеющихся и потенциальных жертв, освободить кого-то от опасности. Мы можем остановить насилие, пока не случится что-то неотвратимое. Мы можем прервать наследие зла. — Фальк замолчал, как бы подыскивая подходящие слова. — Двести седьмая, это единственный фрагмент законодательства, когда мы по-настоящему можем изменить мир к лучшему, а не только лишь стереть тряпкой кровь с пола и притворяться, будто бы ничего не произошло. Заниматься этим — это логичный выбор. И меня и вправду удивляет, когда кто-то желает заниматься другими вещами.

Шацкий печально усмехнулся про себя, он не мог оторвать взгляда от трупа Виктории Сендровской. С революционерами так вечно и бывает. Граница между обезумевшими святыми и обычными сумасшедшими крайне тонка.

— Я говорил с Франкенштейном, — заговорил прокурор. — Он мне сказал, что это выглядит так, словно бы она договорилась с кем-то, что тот ее задушит. Что на ее теле нет никаких следов борьбы. Она не царапалась, не кусалась, не сражалась за собственную жизнь. Как будто бы желала умереть.

Фальк эти слова не прокомментировал.

— Вы знаете, когда-то я вел одно дело, в котором важную роль играла специфическая психотерапия.

— Дело Теляка.[155] Я писал по нему курсовую.

— Создатель этой терапии верил, будто бы семейные связи сильнее, чем смерть. Что, даже если люди гибнут, то их связи переходят на близких, что из поколения в поколение переносятся эмоции, переносятся обиды и вина. Если верить этой теории, Виктория сделала то, что она сделала, чтобы присоединиться к брату и матери. Поскольку не могла простить себя за то, что те погибли.