Приближалась осень, самое время уходить из тех гиблых мест. Старатели знали, что Клондайк и Юкон лежат где-то на северо-востоке, но на каком расстоянии – не ведали. Думали, что не более ста миль. И вот каждый взял примерно по пять фунтов золота, то есть на тысячу долларов, а бо́льшую часть сокровищ надежно спрятали до возвращения. Вернуться же они намеревались, как только смогут основательно запастись провизией. Поскольку патроны у них закончились, они вместе с золотом оставили и ружья, а с собой унесли только походную утварь да все оставшиеся продукты.

Все четверо были так уверены, что вскоре доберутся до старательских поселков, что питались от души; и потому на десятый день осталось у них жалких несколько фунтов еды. А между тем угрюмые горы вздымались перед ними все выше, словно застывшие волны, гряда за грядой. И засомневались они, и страх закрался в их души, и Билл Хайнс урезал пайки.

Они отказались от обеда, а утром и вечером он делил дневную порцию на четыре скудные доли. Делил поровну, этого хватало как раз чтобы удержать душу в теле, но недостаточно, чтобы сохранить силы, нужные здоровым мужчинам для тяжелого труда. Лица у них осунулись и потемнели, и с каждым днем они проходили все меньший путь. Часто одолевала их пустынная тошнота, колени их тряслись от слабости, и они шатались и падали. Но каждый раз, когда они, задыхаясь, добирались до зазубренного горного гребня и нетерпеливо смотрели вперед, пред ними возникала следующая гора. И нерушимый покой царил над землею, и не было вокруг ничего, кроме одиночества и бесконечной тишины.

Один за другим побросали они свои одеяла и запасную одежду. Потом топоры, и ненужную посуду, и даже мешки с золотым песком. Так и брели полуголые, спотыкаясь, без груза, если не считать последних пайков. Ян Йенсен, датчанин, разделил провизию по весу на четыре части, чтобы каждому достался одинаковый груз. И каждый, соблюдая священный, хотя и неписаный, и невысказанный закон товарищества, хранил то, что нес, как святыню. Маленькие свертки разворачивались только на привале, при свете костра, где все могли увидеть и убедиться, что все поделено по справедливости.

Джон Торнтон нес трехфунтовый кусок окорока и остаток муки, фунта на полтора. Бекон хранили на самый черный день, когда нужда совсем прижмет, и решительно избегали даже трогать его. Однако Бертрам Корнелл глядел на него голодными глазами и думал голодные мысли. И однажды ночью, пока товарищи его забылись тяжелым сном изнеможения, он развязал мешок Торнтона и вытащил бекон; а потом до самого утра помаленьку – чтобы не навредить себе непривычным количеством пищи – рвал его зубами, и жевал, и глотал кусок за куском, пока не подъел все дочиста.