Впрочем, мы получали еженощные отчеты об этих встречах, когда рассаживались вокруг обеденного стола мистера Пиктона за тем, что с учетом нашей деятельности обычно оказывалось очень поздним ужином. Во время первой из таких трапез доктор объяснил, что отношение Либби к нему было типично переменчивым: начала она с выражений глубокого оскорбления, словно доктор причинил ей некую намеренную боль, попытавшись обвинить не только в похищении девочки Линаресов, но и в смертях детей, за которыми она ухаживала в Нью-Йорке, и в убийствах собственных детей заодно. С ее стороны начать с этого было весьма хитро, сказал нам доктор: осознанно или нет, Либби пользовалась тайным страхом каждого перед обвинением матери в ужасных преступлениях в отношении детей, за которыми ей полагалось присматривать, и оптимистическим убеждением общества в том, что «миф о материнском воспитании», как его называла мисс Говард, на деле крепок и надежен, что твои Скалистые горы. Но едва стало ясно, что доктор не собирается позволить своему беспокойству взять верх над интеллектом, Либби быстренько перешла к другой роли, знакомой ей не меньше: роли соблазнительницы. Она начала жеманно поддразнивать доктора насчет тайных стремлений и желаний, должно быть, крывшихся за его бесстрастной, дисциплинированной наружностью. Это, разумеется, тоже ни к чему не привело, так что в итоге она была вынуждена понадеяться на последнюю из привычных своих линий поведения – гнев. Отбросив действия жертвы и искусительницы, она обернулась грубиянкой, раздраженно уселась в камере и на вопросы доктора начала отвечать коротко и обиженно, причем ему было ясно, что многие из ответов – откровенная ложь, – и подчеркивать свои утверждения, сообщая, как он однажды пожалеет, что вообще с нею связался. Но она не понимала, что сама эта перемена поведения с доктором – именно то, что он хотел выяснить: способность Либби анализировать его намерения и выдумывать последовательность разных, но тщательно спланированных ответов, свидетельствовала, что, как он всегда и подозревал, ее поведением не властвовало никакое серьезное психическое заболевание или умственное расстройство. Один тот факт, что ей хватало ума сочинять хитрые, лживые ответы на его расспросы – каждый из которых долженствовал служить некой большей цели, – служил доказательством того, что она вменяема не хуже остальных.

Все это было весьма интересно, и мы с мисс Говард по-прежнему жалели, что не можем побывать там и взглянуть сами; но ни один из нас не завидовал участи доктора, ставшего особым объектом ненависти Либби – памятуя о массе обнаруженных нами примеров того, как она обращалась с людьми, и молодыми, и старыми, мешавшими ее замыслам. Признаюсь, чем больше я слышал об освидетельствовании, тем больше беспокоился за доктора, пока наконец не спросил, позаботился ли он о наличии во время этих бесед кого-то, способного помешать этой женщине причинить ему какой-то внезапный, неожиданный физический ущерб. Он ответил, что да: каждую минуту, что он проводит в камере Либби, за дверью находится охранник Генри и тщательно следит за всем происходящим.