Поддавшись порыву, я поворачиваю выключатели, как делала тогда, и свет гаснет. Последней гашу лампу на письменном столе. Снова опираюсь ладонями о подоконник. Стою в темноте и смотрю на бывший дом Хермана Винге. А меня снаружи не видно.

И вдруг мне что-то мерещится. Что-то шевельнулось или это просто мое отражение? Я напрягаю зрение, пристально всматриваюсь в дом Винге. Чуть переместив взгляд, вижу только саму себя и пустой кабинет за спиной: он едва различим в отражении. И вот когда я возвращаюсь взглядом в исходное положение, меня осеняет. Ощущение такое, что из кабинета разом выкачали весь воздух. Секунду или две я, похолодев, удерживаю глаза в промежуточном положении. Вижу сразу два изображения: снаружи — сад, а внутри, в кабинете, — себя. Знаю, что поняла. И знаю, что никому, кроме меня, это в голову не придет.

Какая тишина… Все звуки растворились в вакууме. Слышен только тихий ритмичный шум моих выдохов о стекло окна.

* * *

Из папиной рабочей комнатки на Бишлете виден участок тротуара перед бюро Сигурда. Тот, должно быть, подумал об этом, раз просил Веру заходить за ним в бюро. Должно быть, старался быть осторожным, проявлял бдительность.

Но папа не придерживается общепринятого трудового графика. Работает допоздна, даже ночами. Представляю, как он ночью бредет по обставленному в спартанском духе помещению. Выключает все лампы — уличные фонари дают достаточно света, чтобы в темноте можно было налить себе виски в стакан. Усаживается на подоконник. Смотрит из темной комнаты на улицу, разглядывая освещенные дома на Бишлете, тротуар, редких поздним вечером, в половине двенадцатого в среду, прохожих. И вдруг Сигурд с Верой вместе подходят к архитектурному бюро…

У меня так дрожат руки, что я больше не могу опираться на них. Что сделал бы папа, если б обнаружил, что у Сигурда есть другая? Я валюсь на конторский стул, стоящий у письменного стола. Папа, видящий в семье единственную святыню. Считающий, что за неверность следует наказывать. Поборник общественных инициатив, гражданской обороны и самосуда, если этого требуют интересы стаи. В окутавшей комнату полутьме мой взгляд скользит по архивным книгам. Папа, сторонник крайних мер. Сторонник собачьих обычаев.

Кресла устроились возле остывшего камина, как большие сонные звери. Мы с папой сидели в них в тот день, когда я уехала из Сместада, так и не рассказав, что Сигурд умер. Мы болтали о литературе. Папа рассказал о прочитанной им книге; мол, мрачно, но все же он многое из нее почерпнул. Сказал тогда: глядя на мир из мрака, можно многое узнать. Пусть я уже не так безусловно доверяю своей памяти, но эти слова запомнила буквально. Вот что главное, сказал папа. И теперь, когда я сижу в прямом смысле слова в темноте, мой взгляд перескакивает с архивных книг, которые угадываются на полках стеллажа, на кресла, с маятника Фуко — на дом Винге и мир за окном и останавливается на каминной полке с уверенностью: в ту минуту он поведал мне о том, что совершил.