– Ты не рад, что Хьюго оставил дом нам шестерым?

– Это его дом. Он волен делать с ним что хочет, – ответил Леон, не поднимая глаз, вяло и раздраженно, поскольку теперь, когда Хьюго ушел, не было нужды изображать веселье. – Но по-моему, это кошмар. Так и начинаются семейные раздоры.

– Он сделал что мог, – заметила Сюзанна, ополаскивавшая под краном коробочки из-под индийской еды. Выглядела она куда лучше Леона: свежая, отдохнувшая, в мягком серо-зеленом свитере, который очень ей шел, с яркими заколками-цветочками в волосах, явно принадлежавшими Салли. – А мы разберемся.

– Разбирайтесь без меня, если вам охота. Я и слышать ничего не хочу. А как решите, пришлете мне бумажку на подпись – и дело с концом.

– Почему? – удивился я. – Ты же сам постоянно твердил, что надо сохранить дом…

– Это было до того, как в саду нашли скелет и испортили нам жизнь. Извините, но теперь этот дом не вызывает у меня теплых чувств.

Точнее, до того еще существовала вероятность, что новый владелец окажется ярым садоводом и в процессе благоустройства обнаружит мину замедленного действия, теперь же, когда эта мина взорвалась, Леону дом, разумеется, уже неинтересен. Так себе доказательство, однако оно лишь укрепило мою уверенность, что сегодня мне обязательно повезет: карты сами идут в руки.

– Резонно, – согласился я.

– А меня ничего не смущает, – сказала Сюзанна. – Его же убрали. И больше на участке не осталось ни одного скелета – полиция подтвердит. Многие ли места могут похвастаться тем же?

Леон со звоном сунул тарелку в посудомойку.

– Так и переезжайте тогда. Я же сказал, мне все равно. Что непонятного?

Я знал это его настроение, нервное, склочное, возбужденное; когда на Леона в детстве нападала склонность противоречить, ничем хорошим для нас троих это не заканчивалось: нас либо сажали под домашний арест, либо приходилось прятать обломки того, что мы разбили, а однажды (никогда этого не забуду) нас поймал в магазине охранник и запер в кладовке, где хранились швабры и прочая утварь для уборки, в конце концов мне удалось его уболтать – я рассказал ему в душераздирающих подробностях (и Леон с Сюзанной, надо отдать им должное, отменно мне подыграли: он раскачивался и колотил ногой по стулу, а она гладила его по руке и шептала что-то утешительное), что мой бедный братик – инвалид, и если его арестуют, наша больная мать этого не переживет. Вытянуть из Леона хоть что-то в таком настроении все равно что вырвать зуб.

– Тебе не помешает еще один джин-тоник, – сказал я. – Впрочем, как и нам всем. С огурцом, с лаймом или тем и другим?