Вечером они немного посидели на крыльце бабушкиного дома, мягко покачиваясь на качелях, скребя ногами по доскам. Они оба не испытывали особой потребности ни в разговоре, ни в чем-то еще кроме присутствия другого, сплетенных рук, ее головы на его плече. Свет померк, все остыло, и в полумраке запах летней клетры стал сильнее, благоуханнее, чем в любую другую ночь.
– Должна признать, – сказала ему Джейми, – ты был почти нежным тогда с Висенте.
– Я понимаю его разочарование, – пожал он плечами. – Ройс лишил его работы. И все еще пытается лишить всех денег.
Качели так и скользили вперед-назад, вперед-назад.
Время от времени где-то лаяла собака, но в остальном ночь казалась Демарко сверхъестественно тихой. Почти как те октябрьские ночи, которые он помнил еще из детства – когда он достаточно подрос, чтобы после наступления темноты одному выходить из трейлера и отправляться бродить по лесу или искать поле, откуда можно было бы изучать звезды.
Крик гагары где-то вдалеке удивил их обоих. Отчаянный в своей пронзительности, он начинался низко, затем поднимался на несколько тонов выше, а затем снова возвращался к первоначальному.
– Это странно, – заметила Джейми. – Гагары обычно проходят через Кентукки гораздо позже.
– Она заблудилась, – предположил Демарко.
– Звучало оттуда, да? Этот крик такой печальный и жалобный.
Они снова на время затихли и еще раз качнулись. Спустя несколько минут Джейми спросила:
– О чем ты думаешь, малыш?
– О Томе Хьюстоне. И о том, что он сказал мне в том сне, когда я был в медвежьей клетке.
– Ты помнишь, что он говорил? Или все как в тумане?
– Он какое-то странное слово сказал… «сентипенсанте». Оказывается, это португальский. Оно означает «чувствовать размышление».
– Чувствовать и размышлять о чем? – спросила она.
– Не чувствовать
– Как любовь, – подсказала она.
Демарко кивнул.
– А еще эта фраза про «глобус и плод». Я это загуглил, но не особо ожидал что-то найти.