— Для протокола, мистер Питерсон: во сколько закончилась эта съемка?
— В час четырнадцать.
— Благодарю вас. А когда вы узнали о том, что была сделана эта запись?
— В тот самый день, когда она и была отснята.
— Вы сообщали о ней миссис Баррик?
— Нет, — сдавленным голосом сказал Маркус.
— Почему же нет?
Похоже было, что Маркус вот-вот сорвется.
— Я понимал, что нашей дружбе конец, если она узнает о камере.
— А после ее ареста вы сообщали ей об этом?
— Нет.
— Почему?
— По той же причине.
— Несмотря на то, что она оказалась в тюрьме?
— Я думал… Я думал, что… что ее оправдают. Мне ни на секунду не казалось, что кто-то мог даже допустить мысль о том, что Мелани торгует наркотиками. Я ждал и ждал, когда же шериф и суд наконец прозреют и снимут с нее обвинения. Тогда мне не пришлось бы ей рассказывать… обо всем этом. И мы снова могли бы стать… Да кем угодно.
— И что же заставило вас передумать?
— Когда стало понятно, что ничего такого не произойдет, я… Я просто понял, что мне нужно… Вот я и пришел к вам в пятницу днем. Думать об этом…
Он уже не мог продолжать. Слезы так и лились из его глаз. Последние слова, которые он смог выдавить из себя перед тем, как судья Роббинс объявил перерыв, были: «Я люблю тебя, Мелани. Я по-прежнему люблю тебя. Я всегда тебя любил. И всегда буду любить».
Наверное, я поступила жестоко — я отвернулась, когда он это говорил.