– И что вы предполагаете сделать с Герраном и его народной милицией? – вдруг спросила Торрес.
– Нанести ему небольшой визит… Но это ведь может подождать до завтра? – предложила Ирен с улыбкой.
Изабель Торрес не сводила с нее своих горячих, как расплавленный сахар, глаз, в них снова вернулся смех. Из громкоговорителя неслись голоса «The Lumineers»[60]: «Офелия, ты в моей душе с незапамятных времен».
– Надо же, а ведь мы собирались не говорить о работе…
– Надо думать, мы неисправимы, – дурачилась Ирен.
Они расхохотались. Обе прекрасно понимали, что это «мы» создает между ними некое сообщничество не только профессионального характера, и Ирен вдруг подумала о Жужке. В лицо сразу бросилась волна стыда. «Но я не чувствую никаких угрызений совести», – продолжали «The Lumineers».
Она посмотрела на часы.
– Мне пора возвращаться, – сказала она. – Допью и поеду.
Сухая и горячая рука мэра легла на ее руку.
– Я бы хотела, чтобы
48
48
– За ваше расследование, – сказала Габриэла Драгоман, поднимая бокал и пристально глядя на Серваса.
Они чокнулись. Психиатр откинулась на спинку кресла и отпила глоток вина, раскачивая голой ступней. Она сидела нога на ногу, и на какую-то долю секунды Сервас не смог не залюбоваться пружинистой мускулатурой ее бедер. Она это заметила и явно была удовлетворена, а ему вдруг захотелось встать и уйти.
– Ваша коллега, похоже, меня невзлюбила, – снова заговорила она, не сводя с него глаз.
Он подумал, что с нее вдруг слетело все высокомерие, и сейчас она, наоборот, словно добивается его расположения. Хотя, возможно, это из-за страха, который ей пришлось пережить.
– С вами не так легко работать, – заметил он.
Вино было превосходное. Красное с севера долины Роны. Она вальяжно рассмеялась.
– Да, я иногда могу быть резкой. Мой бывший муж все время мне это говорил. Но ведь вы, майор, не находите, что меня так уж нелегко