Неужели разделявшая нас толща веков чьей-то прихотью могла истаять до такой степени, что стала пропускать свет и звук? Как знать, не превратилась ли бы она в мембрану, сквозь которую я смог бы даже протянуть несчастному испанцу руку помощи, не испугайся я, не верни меня в действительность полуночный тревожный звонок от Набатчикова?

Какая ирония в том, что я, утративший веру в спасение моего конкистадора, не сумевший даже правильно истолковать значение и смысл нашего невозможного ночного свидания, внушил ему надежду, а моё перекошенное от страха лицо предстало перед ним, как знак свыше! Знак же этот — продолжать борьбу и не отступаться на полпути — был дан не только ему, а, прежде всего, мне. Но я-то принял его за бесовские проказы, да ещё и завесил зеркало простынёй, чтобы оно больше не вздумало сводить меня с ума. Ничтожество, дурак!

Однако конкистадору не терпелось досказать мне историю своего чудесного освобождения…

«Что по прошествии четырёх дней и четырёх ночей мне послышались человеческие голоса, но, будучи измождён и находясь в беспамятстве, я не смог даже встать и воззвать к ним.

Что голоса, однако же, сделались громче, и что я услышал, как меня кличут по имени, а после на меня плеснули водой, отчего я пришёл в сознание. Что вверху, у горла сенота, увидел я нашего проводника, Хуана Начи Кокома, и с ним ещё нескольких индейцев. Что люди эти сбросили мне вниз верёвки, которыми я обвязал себя, и что при помощи этих верёвок они подняли меня со дна страшного колодца, и положили на живую зелёную траву. И что возблагодарил я тогда Пресвятую Деву Марию, и плакал как ребёнок, а после снова забылся.

Что проснулся я в небольшой индейской деревушке, и было мне сказано, что в беспамятстве я провёл ещё несколько дней. И что в этой деревушке меня кормили и выхаживали, и приложили целебные листы к моей покалеченной ноге, отчего мучившая меня боль прошла, и опухоль спала.