Она долго стояла под душем, подставляя лицо горячим потокам, и плакала. От унижения, от обиды, от досады на саму себя и от усталости. За те месяцы, что Лика жила в столице, она устала больше, чем за последние годы в Тирасполе. Устала от неизвестности и безысходности, устала от жалости к самой себе, устала от одиночества…

Она вспомнила отвратительного типа в пыльном и полутемном кафе, почувствовала его ледяные руки на своей груди и в паху, и дрожь омерзения пробежала по ее телу. Негодяй! Какой негодяй! А она… Она просто дура! Набитая дура, которая так и не научилась разбираться в людях, не научилась чувствовать обман.

«Тот, кто пытается тебя обидеть или задеть твою честь , – прозвучало отчетливо в шуме льющейся воды, – всегда будет наказан… Но когда меня не будет и когда не будет никого, кто бы мог тебя защитить, тебе придется это делать самой…»

, –

– Погоди же, мерзавец! – прошипела Лика, отплевываясь от горячих ручейков, струящихся по лицу. – Попомнишь ты меня!

Через секунду она почему-то вспомнила мужа, его дрожащие в слюнявом бессилии губы: «С-сука! Похотливая дрянь!»

Вытираясь большим махровым полотенцем, Лика стала понемногу успокаиваться. Злость и боль утихли и уступили место щемящей грусти. Она вспомнила мать и ее нежные ладони на своих нелепых кудряшках: «Ты моя красавица…»

Вспомнила отца, его большие жилистые руки, которыми он смахивал паутину горестных мыслей с морщинистого лица:

– Лакрима… Вы у нас уже взрослые, детки…

А потом, укладываясь в постель в темноте, чтобы не разбудить безмятежно спящую Мухину, Лика вспомнила парня, встреченного в отеле. У него необыкновенные глаза. Умные и вместе с тем невыразимо печальные. Красивые глаза… Бездонные…

Вспомнила отца, его большие жилистые руки, которыми он смахивал паутину горестных мыслей с морщинистого лица:

– Лакрима… Вы у нас уже взрослые, детки…

Странно, непостижимо, но он ей приснился. Спокойный, умный и такой… понимающий. С ним было легко. Он что-то рассказывал ей, грустно улыбаясь, а она не могла разобрать слов и только тонула в головокружительной музыке его голоса, в его глазах и печальной улыбке.

Именно во сне она вдруг поняла, почему ей так хорошо и невыразимо сладко. Впервые она забыла, что ей нужно быть сильной, бороться с судьбой, искать, побеждать, падать и снова подниматься. Забыла, что ей нужно быть стимулом для других, отвоевывать уважение и признание, зарабатывать успех, как приданое к неведомой свадьбе с жизнью. Она вдруг поняла, что все муки и страдания, вся накопленная мудрость и сила, вся заработанная независимость и самодостаточность, все взятые высоты и достигнутые цели – лишь ожидание того, чтобы в один миг стать… слабой и несмышленой, побежденной и зависимой. Стать совсем себе не принадлежащей. Она вдруг поняла, что нет ничего лучше, чем быть маленькой, беззащитной девочкой, которую кто-то гладит по смешным кудряшкам. Ведь быть красавицей – совсем не значит быть лебедем. Тысячи страстных, похотливых, восторженных поклонников никогда не смогут сделать того, что может один-единственный, но очень родной человек – подарить тебе саму себя, маленькую, хрупкую и нежную. Как слезинка. Лакрима.

Лика открыла глаза и мысленно улыбнулась: сон продолжался. Бывает так – проснешься на секунду, повернешься на другой бок – и все. Видение исчезло, сладкие грезы растаяли, и волшебный сон уже не догнать.

Но сейчас все было не так. Он не исчез. Он стоял в изголовье и смотрел на нее. А еще он ее – поцеловал! И это было так прекрасно, что теперь казалось: лучше умереть, чем проснуться…

И Лика медленно закрыла глаза.