На экране едва различимый человек прошел по коридору, затем сменился кадр и включился квадрат второй камеры, наблюдающей за сектором этажа перед 222-м номером. Квадрат был пуст.

– А там что, камера не работает? – удивился следователь.

Ефремов замялся.

– Я ее отключил…

Груздев подпрыгнул на стуле.

– Зачем, Коля? Ты что, ненормальный?

– Я отключил камеру, – сказал тихо Ефремов, – потому что меня попросил об этом… убитый.

В операторской повисла гробовая тишина.

Первым пришел в себя следователь.

– Вы хотите сказать, – произнес он с расстановкой, – что были знакомы с убитым?

Ефремов растерянно обвел руками пространство комнаты:

– Да мы здесь все были с ним знакомы! Полгода назад он работал в нашей смене. Потом нашел себе работу по специальности и ушел из «Националя». А недавно позвонил и попросил об этой… услуге. Ну, чтобы я отключил камеру.

– А зачем? – полюбопытствовал следователь.

– Видите ли, – Ефремов покачал головой, – он хотел поселиться на пять дней в отеле инкогнито. Чтобы никто ничего не знал. Даже служба безопасности.

– Тому была веская причина? – подмигнул следователь, кивая на дверь, за которой несколько минут назад скрылась заплаканная женщина.

– Конечно, – подтвердил Ефремов. – Она ведь дама… м-м-м… замужняя. Сами понимаете, все такое. А должность у нее не маленькая. Репутация опять же…

На базе громко щелкнул динамик рации, и все, кто был в операторской, разом вздрогнули.

Сквозь шуршание и треск эфира на головы собравшихся в душной комнате людей обрушился низкий голос Зевковича:

Вадим вздрогнул. Ледяное, обжигающее предчувствие, в первый раз кольнувшее его, когда в отеле появился молодой человек с цветами, теперь лавиной обрушилось в сердце осознанием развязки.

Выскочив из операторской и мчась через три ступеньки по лестнице на четвертый этаж, он уже точно знал, что это – финал . А финал, в свою очередь, обещал новое, еще неизведанное начало . Он наконец понял, что эти жуткие, таинственные два числа – 215 и 222  – в его жизни уже были! Они существовали где-то очень далеко, в каком-то неправильном или, наоборот, правильном мире. Они фамильярно подмигивали ему своей позолотой из глубины десятилетий, с потускневшей картинки, написанной больше полувека назад. Эта картинка, как вспышка фотографа, выдернула из его жизни мгновение и назвала его – последним. И в этом последнем мгновении было все: свет, любовь, тепло и невысказанное пьянящее чувство, которое, наверное, называют счастьем. В этом мгновении навсегда осталась та, чье имя он пронес через все долгие десятилетия воздушных мытарств. Все погрузилось в забвение после той яркой фотографической вспышки. Все, кроме этого имени.

– Мила! – позвал он, едва сдерживая в груди рыдания. – Я не забыл тебя!

В коридоре четвертого этажа, уже пробежав несколько метров, отделяющих его от 215-го номера, он вдруг остановился как вкопанный и в изумлении попятился назад. Скользкий квадрат холодного зеркала выхватил его отражение и спрятал вновь, когда он пробежал мимо. Вадим попятился назад, чтобы еще раз увидеть то, что на миг показала ему стеклянная гладь.

Он стоял перед зеркалом, и слезы катились у него из глаз. Его отражение тоже плакало.

Сейчас Вадим понял, чего не хватало на той застывшей картинке из далекой-далекой жизни. Его самого! Этого высокого лба, обрамленного темными волнистыми волосами, этого тонкого носа и волевых губ, этих печальных и чуть прищуренных серых глаз. Этого новенького кителя сотрудника НКВД с ярко-синими петлицами и безобразной намокшей бурой кляксой чуть ниже левого кармана.

– Здравствуй, Вадим! – услышал он и обернулся.

Мила стояла в дверях 215-го номера и протягивала куда-то в пустоту черную кожаную папку – ту самую, в которой когда-то, очень давно, лежали чистые листы бумаги.

– Я пришла к тебе , – сказала она, – потому что всю жизнь ждала этой встречи. Потому что верила в нее.

– Я всегда помнил тебя , – взволнованно ответил Вадим. – Я чувствовал, что мы будем вместе… Как тогда, в Александровском саду…

– Да… – согласилась Мила. – Как в Александровском…

– Мы будем держаться за руки и молчать…

– И молчать… – как эхо отозвалась Мила.

– Мы будем любить друг друга без слов и прикосновений.

– Тебе не придется больше страдать, – заверила Мила. – Я взяла твои страдания.

– Я знаю… – печально ответил Вадим. – Ты искупила мое неверие.

– Я искупила веру в судьбу, – поправила Мила. – Твою… и нашего сына.

Из-за колонны робко выступил худенький юноша в грязной рубашке с закатанными рукавами и кривым, похожим на крест железным прутом в руке.

– Боря, – позвала его Мила, – ты больше не веришь в судьбу? Не веришь, что сам являешься ее хозяином или творцом?

Молодой человек опустил глаза и отрицательно покачал головой.

– Нет, мама, я теперь знаю, что наша жизнь пишется не нами. У нас есть только выбор между добром и злом, между правильным и придуманным, между верою и отчаянием.

– И теперь ты знаешь, какой крест может разорвать круг? Это ведь не птица, охраняющая богатство, и не кинжал, разящий в сердце…

Юноша кивнул.

– Знаю…

Мать, отец и сын приблизились друг к другу.

– Мы теперь всегда будем вместе… – прошептала мать. – По вере нашей…

– А кого же убили сегодня в двести двадцать втором номере? – спросил отец.

– Моего сына, – горько ответил юноша.

– Нашего внука, – сказала мать.

– Но его нет с нами, – возразил отец.