Мы продолжили беседу, и через несколько минут Каслтон заметил:

– Значит, по мнению Бейнбриджа, современное человечество обязано почти всем, что имеет, еврею и даго! Знаете, люди, менее умные, чем мы с вами, посмотрев сегодня на рядового американского еврея или даго, усомнятся в истинности такого утверждения. Однако я не могу его оспаривать, ибо древние евреи дали нам христианство, а древние греки и римляне стояли у истоков нашего искусства.

Он немного помолчал, а потом продолжил:

– У этих хилилитов восхитительно благозвучные имена. Само название страны, Хи-ли-ли, звучит весьма неплохо: Хи-ли-ли, хи-ли-ли-ты – очень мило. Ли-ла-ма, А-пи-лус, Ди-ре-гус, Ме-до-зус, Ма-су-са-ли-ли – просто прелестно. Бейнбридж наверняка написал бы эти имена на латинский манер. Что напомнило мне об одном имени, отнюдь не латинском.

Я понял, что доктор собирается рассказать случай из «личного опыта». Он продолжал:

– Однажды в наш город приехал чужестранец – эдакий невзрачный, опрятный голубоглазый ученый муж из такого далекого европейского захолустья, что название его родной страны или провинции напрочь вылетело у меня из памяти – крайне редкий случай, между прочим, и я всегда страшно раздражаюсь, когда забываю что-нибудь. Этот парень явился сюда взглянуть на наш уголь или подолбить скальные породы, или поглазеть на достопримечательности. Ну, он случайно столкнулся со мной. Не спрашивайте, как его звали; кажется, он произносил свое имя по буквам примерно так: Ш-ч-в-о-д-ж-к-х-д-ж-и-т-и-х-о Б-ж-з-о-в-ш-у-г-ш-с-к-и. Однажды он попросил меня представить его одному местному капиталисту. Малый мне нравился, и я согласился – отчасти, должен признаться, из желания посмотреть, сможет ли человек, облекающий свои слова в дикие гортанные звуки, словно идущие из недр желудка, провести одного из наших пройдох, говорящих в нос. Но вот в чем загвоздка: как я представлю кому-то человека, чье имя не в состоянии выговорить? Я взял за обыкновение упражняться в произнесении упомянутого имени, пока разъезжал по городу и окрестностям в своей коляске, – но все без толку. Наконец настал день, когда мне предстояло познакомить парня, обремененного излишними познаниями, с парнем, обремененным излишними деньгами. В то утро я проснулся с тяжелейшей ангиной, какой еще не болел ни разу в жизни. Такое ощущение, будто у меня в горле застряли две горячие вареные картофелины. Дыхательные пути из носа в трахею закрыты на ремонт, а сообщение между ртом и горлом перекрыто на семь восьмых. В скором времени, исключительно по привычке, я начал упражняться в произнесении имени ученого малого. Великий Скотт! Я выговаривал имя лучше самого владельца оного. В нем имелись хрюкающие и чихающие звуки – в частности, один слог, представляющий собой нечто среднее между хрюканьем и чиханьем, – которые, полагаю, ни прежде, ни впоследствии не удавалось правильно произнести ни одному англосаксу; но мне они давались без всякого труда, покуда у меня болело горло.