Успокоенный Шмитт пожимает плечами: эта идея кажется ему нелепой. Судя по выражению его лица, он полностью исключает эту гипотезу – разве я могу быть террористом?! А собственно, почему он в этом так убежден? В конце концов, он меня совсем не знает и мог бы опасаться. Его уверенность в том, что я безобиден, где-то даже уязвляет меня…

– Вы считаете возможной мою принадлежность к терроризму?

– О нет!

– Почему?

– Потому что ты задаешь себе вопросы, размышляешь. А у террористов вопросов нет, у них есть одни ответы.

– Но ведь есть и умные террористы.

– Абсолютная вера требует не ума, а волевых качеств. Она служит средством не познания мира, а внедрения в мир. Фанатик всегда сталкивается с поводами для сомнения, но он не желает сомневаться. Он так уверенно предпочитает свой воображаемый мир реальной жизни, что очищает эту реальность с помощью «калашникова», как только она вступает в противоречие с его верой. Тогда как ты ищешь истину, а не претендуешь на истину в последней инстанции…

– Ну, спасибо за доверие.

Шмитт разражается хохотом:

– Лучше благодари меня не за доверие, а за тщеславие: я даже представить себе не могу, что парень, который так старательно и пристрастно изучал мои книги, вдруг окажется тупицей!

Я тоже смеюсь и добавляю:

– Если б вы знали, что мне сказал по этому поводу Бог…

– Молчок! Ни слова! Я желаю это прочесть, а не услышать.

И он кивком указывает мне на соглядатая, вынырнувшего из своего укрытия.

– Слушай, ты, наверно, мечтаешь оторваться от него, от этого топтуна?

– Я не решался вас об этом попросить.

– Здорово! Я никогда еще не занимался этим в жизни – только в своих книгах.

Он с минуту размышляет, потом его лицо проясняется, и он посылает эсэмэску своему шоферу. Затем ведет меня дальше. Узкоглазый крадется сзади, метрах в двадцати.

Мы подходим к театру.