Почему я ввязался в эту заваруху? Была ли это ложь или одна из моих правд? Мне чудилось, что я рассыпаюсь, распадаюсь на частицы, разлетаюсь во все стороны. И в каждой из этих сторон во мне вспыхивает сопереживание, и я веду разговор с каждым собеседником на его языке: со Шмиттом говорю на одном, с Пуатрено – на другом, с Терлетти – на третьем, с Момо – на четвертом. Почему? Что нас связывает? Неужели я так жажду нравиться каждому из них? Неужели мне так не хватает их одобрения? Может, я просто самовлюбленный дурак?..

Время от времени я заставлял себя здраво оценить собственное поведение и почти преуспевал в этом, внушая себе, что честно работаю на Пуатрено, Шмитта и Терлетти, уступив своей страсти к расследованиям. Однако тут же осознавал зыбкость своих оправданий – все они принадлежали к области разума, а я руководствовался не только им; еще какой-то импульс, глубинный, слепой, мощный, неодолимый, толкал меня к оправданию жестокости Момо. И если в своих первых письмах я пытался умерить ярость мальчишки, то теперь, забыв о сдержанности, позволял ему изливать свою ненависть.

Так кто же говорит во мне? Кто действует во мне?

Эти вопросы, которые Шмитт задавал себе во время нашей встречи в кафе, теперь мучают и меня. Кто пишет, когда я пишу? Ему-то теперь все ясно: он живет в обществе своих мертвецов, избранных мертвецов, которые вдохновляют его, критикуют, тормошат, направляют, дабы внедриться в мир живых. Ну а со мной как? Дважды я ждал – а может, боялся – встречи с моим мертвецом: первый раз со стариком в больнице, второй – с узкоглазым человеком; увы, оба они принадлежат к банальной действительности. Не знаю, что заставляет меня стремиться к тем, кого я не понимаю, – к писателю, к Богу, к Великому Глазу, к подростку-фанатику. Что понуждает непрерывно анализировать, а не жить как живется?

Шмитт подходит к моему домику, вокруг него носятся собаки. Я выхожу к нему навстречу.

Увидев меня, маленькая Дафна приносит мне мяч, чтобы я принял участие в их игре. Но я не реагирую, я еще не привык к этим бурным забавам.

Шмитт выхватывает у нее мяч, чтобы продолжить собачий чемпионат, а сам осведомляется, как мои дела. Я не посвящаю его в свои душевные терзания, а начинаю рассуждать о муках творчества и признаюсь, что мне не терпится завершить мое повествование о беседе с Великим Глазом.

– Ты не хочешь писать, Огюстен, ты хочешь покончить с этой писаниной.

Собаки прыгают все выше и выше, стараясь ухватить мяч, который он держит в поднятой руке. И внезапно я осознаю, что связывает эту троицу четвероногих с этим двуногим – радость бытия. Даже когда я вижу его за письменным столом, он улыбается – внимательный, счастливый, сосредоточенный, всецело поглощенный своей задачей, – ну вылитый пес, бегущий за мячом.